«Полковник отругал меня, — вспоминает поручник Барыка, — за то, что я лежу, а не стою, как он, что, дескать, офицер так не должен себя вести».
Несмотря на все усилия, потрепанная колонна отдельными группами отошла к лесу.
Ничего другого не оставалось, как переждать облаву.
К счастью, немцы наступали клиньями вдоль просек и дорог, а густые заросли прочесывались патрулями не слишком тщательно. Группа, в которой находился поручник Барыка, залегла в густом кустарнике, в двухстах метрах от дороги, ведущей к деревне Макошки. Было слышно, как в разных частях леса звучали выстрелы, очаги боя вспыхивали и гасли.
«Звук шагов, треск ломаемых веток, — вспоминает поручник Барыка, — становились все отчетливее, а затем до нас стал доноситься шум многих голосов. Кто-то полушепотом отозвался: «Смерть идет», кто-то другой начал громко разговаривать сам с собой, бессмысленно, как в горячке. Я услышал за спиной возню и увидел, как двое парней затыкают кому-то рот его же шапкой… Немцы прошли рядом. Возможно, они не заметили нас, а возможно, отдавали себе отчет в том, что, зацепив нас, они рисковали погибнуть, так как наше оружие было нацелено на них»{80}.
Меньше повезло группе майора Левара (Анджея Моленды) и капитана Стемпки, которая после трехчасового боя была разбита немцами около Тысьменицких прудов. Часть людей погибла, десятка полтора вместе с раненым майором Леваром попали в плен. Около 60 было убито, в том числе Нива (Зигмунт Голавский), исполняющий обязанности председателя Люблинской воеводской рады народовой, и Шимон Бонат, секретарь окружной организации ППР. 50 бойцов попали в плен. К счастью, на другой день, 22 июля, наступающая советская конница вынудила немцев прервать действия. Воспользовавшись замешательством немцев, часть пленных убежала, а часть была освобождена советскими бойцами двумя днями позже.
На этот раз весь счет потерь целиком оплатила Армия Людова. Не столь трагический по размерам, как тот, под Осухами, однако и этот счет был лишним. Ибо, что бы польские отряды обоих течений ни предприняли тогда совместно, они поступили бы правильно. Вместе они могли выйти из окружения без потерь. Вместе они могли оказать сопротивление достаточно сильное, чтобы продержаться эти два дня и дождаться освобождения на месте. Могли…
Но и не могли, пока не были отброшены концепции, согласно которым велась игра и тогда, и до того. И под Тужиском, в Мазурских и Шацких лесах, и под Монте-Кассино, и в Сольской пуще, и здесь, в Парчевских лесах, и позже на площади Наполеона, на Хлодной, Вроней, Товаровой, Пивной и Закрочимской, на рынке Старе-Мяста, на Повисле и Чернякуве. Улицы и площади города, которые в соответствии с этими концепциями подверглись уничтожению и которые благодаря другим политическим концепциям — тем, которые осуществлялись в Яновских лесах, над Турьей и Бугом, на предпольях Вислы, а позднее на Поморье и под Берлином, — были воскрешены и отстроены.
День последний. Между тем война продолжалась, и до Варшавы было еще далеко. Лавина советского наступления еще только переливалась через линию фронта, через Буг, танки и кавалерия по главным дорогам продвигались в глубь Люблинщины, и тысячью медленных ручейков бурая пехота растекалась по всем дорогам, полевым стежкам, тропинкам на запад, к Висле.
В южной Люблинщине, где-то в промежутке между полосами наступления двух советских фронтов, усиливающееся эхо доносит грохот сражений, но здесь, на месте, чувствуется как бы предгрозовое затишье, растущая тяжесть в груди, что-то давит и душит, как перед бурей. Города и поселки переполнены немецкими обозами, подводами, автомашинами, учреждениями и штабами, на дорогах становится все тесней от отступающей пехоты.
В люблинских деревнях ожидали наступления. Оно должно было принести освобождение. Однако о том, что будет в течение тех нескольких дней между его началом и днем, который принесет свободу, не думали. Не думали, как трудно будет продержаться, пока не пройдет фронт. Потом оказалось: больше всего погибло на пороге освобождения.