Ведь именно в эти дни подпоручник Подкова выстроил подразделения 9-го пехотного полка АК перед резиденцией старосты в Замостье, посланный сюда, чтобы отстаивать старую Польшу, легального старосту от людей новой Польши, которая несла крестьянам Замостья и жизнь, и землю. Встал против революции с автоматом, подаренным ему в знак благодарности советскими партизанами, которых несколько месяцев назад во время совместной борьбы он водил тропами Замойщины.
Подпоручник Подкова не использовал свой партизанский ППШ против нового старосты ради назначенного на должность Лондоном. Но и не захотел отдать оружие пришельцам. А когда было произнесено самое горькое, самое страшное слово — «фашист», подпоручник Подкова разбил свой автомат с памятной надписью: «Соратнику по борьбе против фашизма от советских товарищей по оружию». Трагический отзвук — треск оружия, овеянного солдатской славой в борьбе за свободу, а теперь разбитого о железную ограду гимназии Замойских, — будет сопутствовать дням рождения, дням освобождения. Это было трагическое столкновение консервативной по своему существу солдатской лояльности с революционными потребностями нации. Это была трагическая ошибка в подсчете, когда в трудной польской бухгалтерии выпускается из поля зрения третья рубрика — третий элемент положения нации.
Ошибка. 22 июля в Освенциме из колонны заключенных, возвращавшихся с работы, гестаповец вызвал Романа Сливу, еще раз проверил, тот ли это Вебер, коммунист из Домбровского бассейна, член инициативной группы 1941 года, который одним из первых был сброшен с парашютом в Польшу и стал организатором и командующим Гвардией Людовой Краковского округа, и застрелил его на месте. Позднее, 2 августа, по специальному шифрованному предписанию Гиммлера были уничтожены генерал Грот (Стефан Ровецкий) и президент Варшавы Стефан Старжиньский…
Еще до начала восстания немцы «очищали» Павяк. Было расстреляно несколько сот человек, в том числе Павел Финдер и Малгожата Форнальская.
26 июля измученные долгими переходами полки 1-й армии проходили через утопавший в цветах Люблин, направляясь с парада прямо на Вислу, на фронт, на борьбу за плацдармы, с которых открывался, путь в глубь Польши, к полному ее освобождению.
«В тот же день вечером мы вошли в Люблин. Улицы, по которым мы двигались, были усыпаны наполовину увядшими от летней жары цветами. Это были следы встречи, которую население устроило утром нашей армии. Ничего не поделаешь: саперы в бой идут первыми, а к лаврам победы приходят последними, — вспоминает Я. Опочиньский, солдат одного из саперных батальонов 1-й армии. — …В пять утра подъем. Сонные одеваемся. Глаза слипаются, а ноги никак не хотят идти. Но все-таки двигаемся. Вначале идем нестройно. Кто-то запевает, и мы чувствуем прилив бодрости. Улицы будто вымерли, лишь изредка покажется где-нибудь ранний прохожий. На тротуарах валяются немецкие афиши и объявления. Дома купаются в утреннем солнце, за окнами копошатся люди. Радость распирает сердце… Посреди площади на возвышении виднеется какой-то дворец или замок, окруженный высокой оградой. Туда направляется авангард батальона.
Я пою вместе со всеми. Конечно, как обычно, про то, «как Кася гнала волов…». Я подумал при этом, что теперь надо создавать новые песни, отражающие наши переживания. С песней, ослепленный солнцем, батальон входит в мрачные ворота замка. Поем как раз про то, как Ясь спрашивает: «Что за гости у тебя…», когда песня внезапно замирает на устах… Еще слышу команду: «Рота, стой! Нале-ево!» После этого устанавливается жуткая тишина. Кругом, куда ни глянешь, человеческие тела. Одни лежат прямо у наших ног, другие свисают с лестниц, ведущих в какие-то помещения. Они в ужасном состоянии. Опухшие лица с застывшими от ужаса глазами. Завернутые в лохмотья, голые или в одном белье, мертвые лежат на спине, на животе, в разных позах…
Солнце подымается все выше. Лопаты яростно вгрызаются в землю, отбрасывают кирпичи, камни, гравий… Могила требуется большая. Расстрелянных около трехсот… Работаем молча, не глядя друг на друга.
Края ямы доходят уже до пояса, когда вокруг начинают собираться люди. Некоторые спускаются в яму, чтобы сменить измученных солдат. Я помогаю пожилому мужчине. Седая голова его трясется — то ли от волнения, то ли от старости. Какая-то женщина пытается его удержать, но старик мягко отстраняет ее, шепча: «Там мой сын…»