И после длившейся целый час возни с беспомощной машиной, она наконец оторвалась от земли, набрала высоту и легла на курс «трасса номер 4»: Будапешт — Бриндизи. Самолет летел на юг, везя спасение для Лондона, для тысяч людей над Темзой. И он вез, быть может, гибель для Варшавы и тысяч людей над Вислой.
Вспомним о старичках, вызвавших жалость. Эти штатские так же важны, как груз военного значения.
Томаш Арцишевский, 67 лет, один из основателей ППС, член боевых групп периода 1905—1907 гг., соратник товарища Зюка, Коменданта, Деда со времен покушения в Рогове, в Безданах, на почте на Вспульной улице, многократно занимавший министерские посты, руководитель ВРН в годы оккупации… В эмиграции надо было иметь какого-то значительного деятеля из Польши, ведь коммунисты ссылались на Польшу, их представляли люди, только что прибывшие оттуда, из Варшавы… Было решено, чтобы и от имени Лондона выступил человек из Польши. Поступил приказ привезти Арцишевского. Не пройдет и полгода, как он прославится заявлением, что Польша не хочет западных земель, что она не желает возвращения Щецина и Вроцлава.
Другой штатский старичок не был ни штатским, ни старичком. Партизанам АК он показался неловким, так как еще не оправился после перелома ноги, полученного четыре месяца назад при прыжке с парашютом из самолета над территорией Польши.
Имя этого эмиссара, известного как Бжоза, или Саламандер, и теперь возвращавшегося назад, — Юзеф Ретингер. Родился и воспитывался он в Кракове, а образование получил в парижской Сорбонне, но был английским полковником и наверняка не простым офицером разведки, а государственным политическим агентом высокого класса.
Его можно было встретить в Марокко у Абд-эль-Керима во время англо-французских колониальных схваток, он организовывал какие-то антикатолические выступления в Мексике и какие-то международные съезды профсоюзов, длительное время подвизался в Китае, а в годы войны был приставлен «к польским делам» и даже представлял Польшу в качестве ее первого дипломатического представителя в Москве в 1941 году. Сверх того, он почти неотлучно, как тень, следовал за генералом Сикорским. С того момента, как он организовал выезд генерала из капитулировавшей Франции в Лондон, он всегда находился с ним рядом: в штабе, в правительстве, в автомашине, в самолете. Он покинул генерала только однажды, в том последнем полете, который завершился трагедией над Гибралтаром. Зачем он летал в Польшу, о чем в течение четырех месяцев беседовал с руководителями подпольной «лондонской» Варшавы, военной и гражданской, с чем возвращался?
В момент, когда из Польши стартовал самолет, везший Фау-2 и «старичков», из Англии, с аэродрома Нордхольт, стартовал другой английский самолет, везший кружным путем, через Африку и Азию, премьера Станислава Миколайчика в Москву. 27 июля на аэродроме в Рабате Миколайчик и Арцишевский встретились. 28 июля в Каире Миколайчик встретился с полковником Ретингером. Беседы продолжались долго. Нет и никогда не будет достоверной стенограммы этих бесед. Об их содержании мы можем только догадываться на основании последующего хода событий. Я думаю, что первый собеседник, которого в высшей степени беспокоило известие о польском государстве, возрождающемся между Бугом и Вислой, хотел услышать от другого, который в течение четырех месяцев рыскал в подчиненном власти Лондона подпольном государстве, мнение о возможностях этой силы. Возможностях, которые, как мы знаем, нельзя сбрасывать со счетов в борьбе с немцами, в борьбе за свободу. Но, видимо, более важной была признана другая проблема — проблема двух течений, проблема двоевластия, проблема двух государств.
Больше того, в беседе до сознания собеседников, должно быть, дошел тот факт, что в данный момент мир имеет дело, собственно говоря, только с одним из течений, с одним из польских государств — Люблинским. А то второе, подпольное, не было достаточно заметным. Мне думается, что в этом заключается одна из причин принятия решения о восстании, одна из причин того, что на рассвете 1 августа девушки-связные доставляли запоздалые приказы, а на улицах появились полузамаскированные конвои, транспортировавшие оружие, и 20 тысяч парней и девчат Варшавы, забросив на спину вещевой мешок с куском хлеба и перевязочным пакетом, говорили: «Мама, сегодня лучше не выходи из дому, а обо мне не беспокойся, я скоро вернусь». А матери клали им в мешки конфетки, все еще считая их детьми{111}. Впоследствии по этим конфеткам они находили неузнаваемые, растоптанные войной останки своих дорогих детей.