И о лихих запорожцах… Адмирале Ушакове… Не очень далекой гражданской войне.
Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и 6-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.
Енекке — главнокомандующий немецко-румынскими войсками заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim — unbezwinbare Festung!»[1] Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград — как он едва ноги унес из сталинградского котла…
— Енекке считается лучшим фортификатором в Германии, — замечаю я.
— Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула, — говорит Игорь… — Немцы в Крыму, как в мышеловке…
Во дворе заурчала въехавшая машина.
— Наша?
Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.
— Наверное, из полка.
Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.
— Мостовой, Савелий, — доносится резкий голос со двора. — Побыстрей!
Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.
Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.
Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька… Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.
— Живой, черт, — кричу я… — Что же ты раньше не появлялся?
— Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! — И с гордостью спешит сообщить: — Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.
— И меня осколком… У Волчьих ворот.
Колька уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.
— Ромку — «могло быть хуже» не встречал? — спрашиваю. — Ведь его тоже на Малую направили.
— Нет.
— Алиев в госпитале остался загорать… Ну а ты, ты доволен, что в полку?
— Во! — показывает он большой оттопыренный палец. — А ты?
— Тоже… Здесь ведущий хирург — наш донбассовский…
С Колькой могли бы говорить до утра. Но машина уже загружена, и фельдшер-аптекарь, приземистый, квадратный, с намеком хекает:
— Хе-хе… Все.
Уславливаемся, что денька через два он снова заглянет ко мне, но так, чтоб уж посидеть, потолковать по душам.
…А получилось иначе.
На следующий день, прямо с концерта — у нас выступал ансамбль песни и пляски, — меня вызвал начсандив. Так же, как и в первый раз, когда я пришел к нему, майор, не поднимая глаз, хрустнул новыми ремнями и протрубил:
— Никитин, направляешься в полк.
ГЛАВА II
Такая досада меня взяла за эти бесконечные переводы с места на место, что я даже не прощаюсь ни с кем. Вернее, прощаюсь только с Игорем. Пусть он сам скажет остальным. Складываю быстро свои манатки, вещмешок — за плечи и тайком ухожу.
Дорога в полк прямо через степь. Пытаюсь настроиться на философский лад… В конце концов, буду с Колькой в одном полку. А с медсанбатом встречусь на крымском берегу.
И все-таки грустно. Прощай, хирургия… Как приживусь на новом месте? Плохо, когда тебя не знают. Да еще перед десантом.
Иду, взбивая пыль. Блеклое солнце закатывается. Вокруг серая, сухая трава: колючий чертополох, плотный ветвистый донник, старый полынок. У дороги валяются немецкие автомашины без радиаторов. Носом в бурьян уткнулись изуродованные орудия.
Вдали выгоревшие холмы с йодисто-черными, голыми лбами. Над ними грачи…
Налетает ветер. Взвились песчаные вихри, закружился сор, пучки сухой травы. Покатились шары перекати-поля. Запахло горьковатым кизячным дымом.
Меня нагоняет подвода с большой водовозной бочкой. На бочке восседает пожилой солдат в папахе. У него сморщенное коричневое лицо, усы обвислые.
— Слушай, не в триста третий?
— Чего? — подставляет ладонь к уху.
— В триста третий едешь? — кричу.
— Так точно, — ухмыляется солдат, показывая беззубый рот. — Садитесь… В гвардейский домчим…
Примащиваюсь сзади.
— Гнедые-вороные… Ну-ка, прокачу! — взмахнул кнутом ездовой. Проехали чуток. Папаха поворачивается:
— Перелазьте сюда. Веселей будет.
Старик разговорчивый. Шепелявит:
— Вы што ж, из фельдшеров будете? У нас в полку парочка — Рябой да Рыжий! Я им так и говорю: «Рябой да Рыжий, самый народ бесстыжий…» Пристали с прививками ко мне, как лист банный к одному месту… А у меня конь.
— Врач я…
— Угу… — протягивает он. — Меня с доктором нашим Погорелым на косе Бугазской контузило, засыпало — на слух повлияло.