Лазали по-пластунски, бросали учебные гранаты, волочили пулеметы. Мороз. Метель. Одежда паршивенькая — легкие пальтишки, ботинки. Промерзали до костей. После занятий в общежитие идти не хотелось: там не топлено. Накрывались двумя матрацами на ночь. Как-то подняли шум. Пришел директор.
— А в окопе солдату сидеть легче?
И мы притихли.
Студенты — горцы из аулов привозили иногда вино. Тогда мороз был не так страшен.
— «Ал-шараб» помнишь, Колька?
— Хорошее вино… Густое, сладкое.
Во дворе появляется Шахтаманов. Везет тачку, нагруженную рельсами.
— Ты бы сейчас «Ал-шараб» не хотел выпить? — останавливает его Колька.
— Вах-вах! — старшина выворачивает белки глаз. — Это, по-нашему, черная кровь. И плов из барашка… Да?
Немец ведет обстрел. Кладет мины у дамбы, где копают солдаты.
— Шахтаман, рельсы на дамбе берешь? — спрашивает Дронов.
— Базар ходил…
— К тому говорю, бегаешь по открытому месту. Прихлопнуть могут.
— Я не боюсь… Я аварец.
— Кто у тебя дома остался? — спрашивает у Шах- таманова Конохов.
— Мать старый один. Брат на фронт. Знаешь, какой наш аул? Близко неба живем. Станешь на саклю, смотришь — горы кругом, внизу речка быстрый Кой-Су… Солнца много, орех много, яблок много. Овец на кутанах пасут. Зурна поет… Войну кончим — приезжай в аул Урада́. Бузу наварим, барашка зарежем…
— Нас много, одного барана не хватит.
— Для кунаков все будет…
Шахтаманов с тачкой направляется к бассейну. Лопаты скрежещут о куски красно-бурой руды. В глубине попадаются донышки, ручки глиняной посуды, смешанные с черным пеплом.
— Вроде, деньга, — говорит Дронов, вытаскивая из пепла плоский темно-зеленый кружочек.
— Ну-ка, дай, — протягивает руку Конохов. Смачивает кружок слюной, протирает рукавом, рассматривает.
— Античная монета, эмблема — виноградная кисть.
Мы тоже глядим.
— Здесь город греческий был — Нимфей, — продолжает Конохов. — Две тысячи лет назад. Сейчас на этом месте семьдесят дворов… А был город. Вольный. Монету свою чеканил. Афины с ним считались.
— А еще что ты о нем знаешь? — интересуется Колька.
— Да многое знаю… Вижу его, как тебя.
Замечаю в Игоре ту же ошалелость, что и на Тамани, когда читал мне Гомера.
Он начинает рассказывать, и мы, как завороженные, видим вместе с ним: в синюю бухту входят острогрудые парусники… Залитые солнцем холмы… Мраморные колонны храма Деметры… Террасами сбегают виноградники и сады. Рыночная площадь гудит. Мешки с зерном. Груды мяса. Копченые осетры. Вино. Гремят бубны, заиграли кифары и флейты. Закружились в танце девушки в виноградных венках. О, эйя, эйя!
— Куда же он, этот город, девался? — спрашивает Дронов.
— Война… Видел золу… Даже камень в золу превратился.
— Вот-вот, я и думаю: из-за чего люди вечно дерутся, бьются, не хватает земли, воды, солнца? Хватает… Ну, так чего ж? Я так понимаю — это все от жадности… Все мало. И еще: это мое, это мое.
— Аристотель писал, — говорит Игорь, — война — это искусство присвоения чужого добра.
— Какой черт искусство! — возмущается Колька. — Разбой! Мать его за ногу этого проклятого Гитлера.
— А правда, что Гитлер канареек разводит? — спрашивает Дронов. — И если которая издохнет, он слезами заливается?
— Может, и такой вывих, — говорит Колька. — А вот точно, в Германии строгий закон: собаку или кошку ударишь — в тюрьму.
— Кошки, собачки, канарейки… Видел я, когда был в плену, эсэсовец пацаненка вешал, — вставляет Плотников. — Так просто, за какую-то ерунду… Гармошку губную он у немца взял. Фриц схватил его за горло, снял с себя ремень с бляхой «gottmituns» и в уборной на перекладине повесил пацаненка. Стоял, смотрел, как тот в кожаной петле болтался. Потом преспокойно тут же помочился.
— Нет, пока на свете будут гитлеры-фашисты — мир всегда будет держаться на волоске, — стукает лопатой о камень Конохов.
Мы продолжаем копать. К траншее подходит капитан. Удивительно чистенький, с усиками.
— Что, старина, копаешь? — шутливо обращается к Дронову.
— Могилу Гитлеру, — отвечает тот глухо.
Непонятно, что с нашей дивизией. Будет она высаживаться или нет? Ведь на таманском берегу остались два полных полка и часть нашего. Из дивизионного начальства высадилось несколько человек. Среди них и начхим, чистенький капитан с усиками.
Дронов называет его «валетом». Он действительно похож на карточного валета. Вначале приходил в санроту, баланду травил, а теперь вот, второй день, поселился у нас и считается вроде завхоза.