— Давай сюда, медицина!
Ведет нас в блиндаж. На ящиках из-под снарядов, прислонившись к стенке, полулежит комбат Железнов. Без гимнастерки. Крутая грудь и плечо забинтованы. Кровь проступает через марлю. Пятно расплывается, как на промокашке.
— Чего так долго бродили? — спрашивает он, покашливая. — Батя уже два раза звонил.
— Дорожка — черт голову сломит, — говорю я. — Забрались вы далековато.
— А я уже хотел ребят посылать, выручать вас… Немцы-то ведь тут совсем близко, думал, забрели к ним. А вообще Батя зря людей гоняет — я здоров как бык.
Он приподнимается. Голова чуть не касается потолка. Опять кашляет.
— Ну ладно, раз пришел — ремонтируй. Кровь останови. Так, вроде царапнуло, а крови как из кабана.
Фельдшер у них недавно погиб. Есть санинструктор Зина, та сестра, которую прибило к берегу на разбитом мотоботе. Она лежала у нас в санроте, плакала все.
Разбинтовываю рану. Зина держит коптилку.
У комбата касательное ранение лопатки и плеча. Сустав не задет. Кровь сочится из-под лопатки. Открываю стерилизатор — в нем иглы, зажимы, скальпель. Новокаина нет.
— Придется потерпеть.
— Давай, давай.
Подшиваю вместе с мышцей кровоточащий сосуд. Затягиваю лигатуру. Комбат закусывает нижнюю губу, молчит, терпит.
По правилам, его нужно было бы направить в санроту. Комбат угощает трофейным ромом.
— Сегодня шнапс достали, — усмехается. — Пей.
Опрокидываем по алюминиевому стаканчику. Закусываем датскими сардинами.
— Что такое, три блиндажа захватили?! Так, детишкам на молочишко, — говорит он недовольно. — Дай мне сейчас двести морячков — я до Тобечика рвану.
— А где их возьмешь?
— С правого фланга, там затишье. Вот оттуда б и перебросить морячков. Батя просил у комдива — не дает. Говорит: «Силы распылять нельзя». А сидеть, ждать, пока фриц нападет на нас, можно?
Киваю головой, соглашаясь с комбатом: сидеть, ждать у моря погоды действительно надоело. Поднимаюсь — пора идти.
— Оставайся, доктор, у меня, — предлагает комбат. — Скоро утро, могут подстрелить.
— Свой дом лучше, да и раненые…
— Ну, бывай. Спасибо! — И он провожает меня до окопов.
Обратно ползем быстро и без приключений. Дорога знакомая. Уже начинает сереть. Вот и житняковский двор. Прощаюсь с Витруком и прыгаю в траншею. Ну теперь порядок, я дома. Очень хочется спать.
ГЛАВА XIX
Есть ли предел выносливости? Удивляешься, как люди могут работать без сна, голодать, мерзнуть, день и ночь находиться под обстрелом? А раненые, которые безропотно терпят все это, да еще боль, температуру?
Мы режем, кромсаем — все в крови. Где здесь то, что Антон Иванович называл божественным, прекрасным искусством?
Когда выхожу из операционной, меня шатает из стороны в сторону. От эфира, йода, нашатырного спирта кружится голова. Ноги как деревянные — так набрякают за сутки. Я не снимаю сапог. Только один раз за все время снял, когда в баню ходил. Все мы спим в сапогах.
На руках у меня цыпки, сухая кожа потрескалась, и когда мо́ю — дезинфицирую перед операцией в растворе нашатырного спирта, — такая боль, хоть кричи. Не помогает вазелин, которым я смазываю кисти на ночь — утром снова мочишь.
Вообще все наши медики крепко осунулись, болеют. Копылова простужена, кашляет. Рая — издерганная, часто плачет. Савелий стал мрачным, больше молчит. У Плотникова совсем худо с желудком.
Я слышал, как Рая сказала раненому, когда тот жаловался на боли.
— Вы думаете, нам легче?
Обхожу подвалы и вижу — раненые опухают. Кровоточат разрыхленные десны. Дистрофия. От недоедания и соленой воды. Они, видимо, этого еще не понимают. Или присмотрелись друг к дружке — не замечают. Голени и лодыжки у дистрофиков раздутые, шелушатся. Татуировка на восковой коже рук расплывается, чернеет.
— Доктор, вот чудно́, одну бодылку кукурузную жую, а толстею, — удивляется раненый минометчик.
— Значит, на поправку, — бормочу я.
А что скажешь еще?
Лекарств почти нет. Используем для лечения ран вместо риванола морскую воду. Копылова предложила. Кипятим воду и смачиваем тампоны, салфетки. Раненые знают об этом. Я рассказывал им, как древний врач Гиппократ заметил, что у рыбаков раны заживают быстрее. И мы убеждаемся — морская вода действует неплохо.
Перевязки теперь делаем гораздо реже. С перевязочным материалом плохо. Некому носить раненых — у нас почти не осталось санитаров: Дронов — старик, еле ноги таскает, Ахад и Плотников.
У раненых завелись в ранах черви. Это их пугает. Пытаюсь убедить, что черви уничтожают лишь мертвые ткани, живые клетки они не трогают, но это людей не успокаивает. Действительно, когда видишь, как беленькие маленькие вермишелинки копошатся в ране, становится неприятно, противно.