На помощь мне приходит Щитов.
— Я когда лежал после первого ранения в Ленинграде, — говорит он, — в госпитале доктор специально разводил этих паразитов и на раны подсаживал. И мне подсунул. Зудела, конечно, рана, но зажила…
Мы решили снять у раненых верхний слой бинтов и хорошо простирать. Грязное белье тоже постираем. Конечно, от гноя, нечистот не избавимся, но все-таки. Копылова набрасывается на Савелия:
— Говорить раненым, что совсем нет лекарств, — преступление. А вы ходите, болтаете.
— Что же делать, если их на самом деле нет?
— Хоть что-нибудь, а приготовьте. Разводите в разных бутылках порошки с содой.
— Обманом заниматься?
— Нет, психотерапией.
…Белье, бинты на другой день выстирали. Холодно, но солнце проглядывает — сушить можно. Развешиваем простыни, наволочки, марлю в роще меж деревьев, на красном кабеле. И — на тебе — только повесили — гудит самолет. Как будто специально появляется «козел», сбрасывает хлопушки на рощу. Все смешивается с грязью. Больно до слез.
— У моряков осталось еще два парашюта: разрежем шелк на узкие полосы, бинты получатся, — находит Колька выход.
Щитова опять лихорадит. Открытый перелом. (Эх, если б гипс был — неподвижная повязка с прорезами-окнами помогла бы ему!) Но он стойко все переносит. Лежит на животе. Искоса горячечным беспокойным глазом зыркает.
Я люблю с ним поговорить. Сегодня он настроен на мирный тон.
— Есть одна женщина в Тамани, — вздыхает он. — Не знаю, придется ли с ней повстречаться когда? Запала она мне в сердце… Крепко запала… Это перед десантом… Пришли мы в Тамань, разместились по дворам. Там, где я остановился, — молодайка с двумя пацанами. Во дворе — землянка, в ней я со своими ребятами. Как-то вечером подходит хозяйка. Я ее уже приметил. Держалась гордо. Красивая.
— Когда на Крым пойдете, командир? — спрашивает.
— Будет приказ, тогда и пойдем.
— Смотрю я на вас, и так мне жалко… Может, помоетесь перед дорогой? Я воды нагрела — в коридоре чугун кипятка.
Пошел я, выкупался.
— И больше ничего не было?
— И больше ничего…
Зашел старшина Несвит — проведать своего командира. Тоже крепко отощал — только по блестящему золотому зубу и узнать можно.
— Наши хлопцы лазили по болоту, — рассказывает он. — Руманешты там стоят, пулеметный батальон. Пробрались аж до косы. По краю болота можно пролезть и дальше до Камыш-Буруна.
— Так, так… Дело хорошее, — оживляется Щитов. — В этом месте можно прорвать оборону и рвануть на Камыш-Бурун. А там порт. Корабли с большой осадкой могли бы подойти… И пошло бы, а?
— Комбат такую мысль имеет.
— Ну, братишки, тогда считай, погодку сделаем. Это я говорю, Щитов. Фортель немцу подстроим.
— По такому случаю закуси, лейтенант.
Несвит роется за пазухой, в руках пышка ячменная.
— Фирменная, мое печево.
Щитов делит серую от золы пышку на несколько частей, раздает рядом лежащим.
Вечереет. Со стороны немцев доносится музыка из динамиков. Веселая песня, фокстрот.
Знаем, проиграют две-три пластинки и начнут нас агитировать. «Вы — герои. Вас бросили. Сдавайтесь! Повезем вас в Берлин!» А в конце передачи — угроза: «Если не сдадитесь — сбросим в море».
— Муру эту тоже слушаете?
— Мы уже ответ фрицам составили, — потирает челюсть Несвит. — Вроде письма к турецкому султану. Только похлеще, с вариациями. У нас есть один мичман, горластый такой, так он с передовой как гаркнет: «Нас мало, но мы в тельняшках… Запомните, в печенку вашу, в гроб…»
ГЛАВА XX
В санроту пришел Игорь Конохов. За перевязочным материалом и медикаментами. Больше недели он находился в батальоне майора Радченко. Зарос, шея вытянулась.
— Ну, как там дела, археолог? — встречает его Савелий. — Ящерицу о пяти ногах отыскал?
— Представь себе, откопали. Наши разведчики вчера обнаружили в яме румына-перебежчика. От своих убежал, а к нам не добежал. Двое суток прятался. Привели на КП, он первым делом попросил жрать…
— Нашел у кого просить, — усмехается Колька.
— Мозги от канарейки, печенки от индейки дали ему?
— Кондер наш съел… Ничего.
— Чего же рассказывает? — спрашиваю я.
— Клялся, божился, что немцы первого декабря переходят в наступление. Есть приказ самого Гитлера: уничтожить десант.