— Новости есть? — встречаем мы.
— Говорите громче, — просит он, сдвигая с уха почерневший бинт. — От проклятой бомбежки совсем оглох.
— Ну, что, что? — тормошим его.
— Да как сказать… Кобылка была — хомута не было, хомут достал — кобылка ушла, — отвечает он не очень понятной поговоркой. — Сами почитаете, разберете.
Собираемся в перевязочной. Приходит и старший врач Пермяков. После смерти Чувелы он переменился: то ли ему лучше стало, то ли совесть заговорила — по крайней мере, что-то делает.
Колька читает письмо. Да, Военный совет армии считает, что обстановка на нашем участке фронта сложилась тяжелая, но большие силы немец собрать не может.
— «Враг может попытаться наступать, нанеся удар только накоротке», — читает Колька.
— Это мы все сами знаем, — перебивает его Савелий. — А помощь, помощь нам дадут?
— Не мешай, тихо, — набрасываются на него девчата.
— «Артиллерия на таманском берегу в готовности поддержать огнем… Черноморский флот сейчас собрал торпедную флотилию… Авиация…»
— Флот можно не считать, — не унимается Савелий. — В такой шторм корабли не подойдут, факт.
— Замолчи ты, черт, — сердится Колька. — Главное вот в конце: «В ближайшее время, очень скоро, скорее, чем вы можете предполагать, главные силы армии, стоящие севернее Керчи, прорвут оборону врага и соединятся с вами».
— Вот это другой разговор…
— Так бы сразу и читал.
— Нужно переписать письмо, — говорит Пермяков, — и пройти по подвалам, познакомить с ним раненых.
— Давайте я перепишу, — вызывается Рая.
…Проходит день, еще день — пока только массированные бомбардировки. В наступление немец не переходит. Может быть, у него действительно недостаточно сил, чтобы идти на штурм? Работаем вечерами и ночью. Раненых, несмотря на остервенелую бомбежку, поступает немного, успеваем вырыть еще два погреба для укрытия. Укрепляем старые подвалы, землянки.
Штурм начался четвертого декабря. Я лежал в маленьком блиндажике за клубом, на огороде: хотелось выспаться, чтобы никто не тревожил. Первая из трех последних ночей, когда я наконец заснул. Меня будит оглушительный грохот. Вскакиваю, на часах — 6.30. Дрожа от холода, выползаю. Сопки вокруг в зловещих языках пламени. Артиллерийский ураган захлестывает поселок. Рев от сливающихся залпов. Бегу к нашему сараю, замечаю во дворе Кольку и Дронова. Они шмыгают в убежище к морякам. Я за ними. Блиндаж тесноват, но крепок — устроен под фундаментом каменного склада. Чадно, успели накурить. Сидим еще совсем сонные. Савелий тут же. Позевываем, друг друга почти не слышим, только голос Туза, как из бочки.
— Во дает! Во дает!
Гуще и гуще падают снаряды на берег. Трудно дышать. Боль распирает барабанные перепонки. Ребята передают по кругу «бычка». Затягиваемся быстро, коротко. Артиллерийская подготовка продолжается больше часа. Затем немец без передышки пускает самолеты — разрывает небо моторами, землю — бомбами. На каком же фланге начал наступление? Из-за жуткого огня невозможно выйти. Сидим, выжидаем. Наконец Туз не выдерживает:
— Нет, я так не могу… Вслепую.
Вылазит из блиндажа и вскоре появляется:
— Танки кантуются на левый фланг.
— Так мы и думали, — кривится Колька. — Зараза…
Хуже нет вот так сидеть, томиться, не работая и вдобавок не зная, что происходит на участке нашего полка в эти минуты. Ничего не поделаешь! Моряки не могут уйти, потому что отвечают за береговую оборону. Наше место — санрота.
Туз достает банку сухого спирта. Разбавляет водой. Получается голубовато-белая жидкость.
— Анютины глазки, — говорит Туз.
Но никто не пьет, ни к месту.
Огонь не утихает. Ко взрывам примешивается железный лязг и рев танков.
— Вот кабы нам рожок заиметь, — вдруг ни с того ни с сего говорит Дронов.
— Какой рожок?
— Чудодейственный… Из сказки. Загудеть бы нашему войску в Керчь.
— Слышат они наши гудки давно. Пора им выступать.
— Интересно, где сейчас Ромка? — говорю я Кольке.
«Могло быть хуже…» Если б на нашем месте он сейчас был, наверное, так бы не сказал.