"Неужели я такая красавица?" - тихонечко спросила она.
"Нет, много прекраснее!" - ответил я.
"А почему глаза такие грустные?"
Я молчал.
Мы отправились гулять в парк.
"Вот что, Егор,- сказала она,- много юношей знатнейших фамилий искали руки моей, ни на кого я не хотела взглянуть, а у тебя увидела я то, что не нашла у них: душу увидела живую".
Ах, если в голове моей имелась хоть капля рассудка, я бы ответил: "Я раб, крепостной, ты - госпожа моя, дворянской крови, стена между нами выше кремлевской. Как могу я тебя любить?" А я обнял ее и поцеловал, и она прильнула устами своими к моим устам. И поцелуй этот был один-единственный между нами...
"Пойдем к папеньке вместе",- сказала она.
Видно, гордость дворянская оказалась сильнее любови родительской. Как бросились мы оба к ногам барина, он поволок барышню и запер ее в спальне. А обо мне, по крайней мере на тот час, забыл, и я скорыми шагами вышел из кабинета, не преследуемый никем. Первое мое дело было - спрятать портрет куда ни на есть дальше, ибо боялся я, что барин в гневе своем разорвет портрет на куски. Свернул я его в трубку и отнес другу своему, купеческому сыну Прохору. У него в саду, в малиннике, я сам схоронился до вечера. С наступлением тьмы ночной проник я во дворец. Собаки знали меня и не залаяли; сторож-старик меня окликнул; я с ним побеседовал немного и понял, что он ничего о нашем несчастии не знает, и что барышня в заточении сидит, не ведает. Страстно желал я увидеть узницу, но добрался лишь до запертой на тяжелый замок двери спальни; тогда я прошел на цыпочках в гостиную, ощупью в темноте отыскал стеклянный шкафчик, открыл его, взял
173
кинжал и потихоньку прокрался в спальню барина. Барии спал, лежа на спине с открытой шеей, и легонько храпел. Я встал у его изголовья. При свете лампады явственно различил я его лицо. Мне только руку поднять и ударить кинжалом что есть силы...
Но тут вспомнил я, что он родитель барышни, и не поднялась моя рука. В открытое окно далеко в парк забросил я кинжал и быстрыми шагами вышел из спальни...
Как же передать барышне свое последнее письмо, чтобы стражники не перехватили? Вспомнил я тайник в угловой кремлевской башне, под окном, какой знал, еще будучи мальчиком. Ход туда был по внутренней лестнице, барышня знала тот ход. Эту башню на прошлой неделе мы вместе рисовали. Взял я из шкафчика второй кинжал, чтобы камень им отвернуть, и ушел из дворца. Картинку-то любая сенная девушка не побоится передать, подумает - на память я послал. Так и не узнал я никогда, догадалась ли барышня, получила ли мое последнее, спрятанное в тайнике письмо и кинжал.
А моя участь, видно, влачить горестное существование крепостного раба, но воле господина своего отданного в солдаты на сей погибельный Кавказ. Вот уже пятый год, как не держал я кисти в руке, как не видел я красок и холста подходящего. Величайшая мука для живописца - оставаться в безделии. Тут, у подножия синих гор Кавказских на знойном берегу бескрайнего Черного моря, видно, окончится жизнь моя.
И никогда не узнаю я, забыла меня Иринушка моя любимая, утешилась с каким добрым молодцем или всечасно тоскует по мне и все глаза повыплакала.
Дописал до конца свою повесть. Лежу на соломе в сырой землянке, прикрытый солдатской серой шинелью. Солнце палит, злая лихорадка треплет меня, руки-ноги немеют...
После смерти моей прошу переслать по почте сию тетрадь в город Любец, Прохору сыну Андрееву Нашивочникову, в дом, что насупротив пожарной каланчи.
Егор С."
Что бы ему фамилию свою дописать...- Номер Первый кончил чтение, сложил тетрадь и сунул рукопись в карман.- Страшное времечко было! - задумчиво сказал он.
- Так где же портрет? - воскликнула Люся.
- Мы узнали очень многое, кроме самого главного. Мы не знаем, где портрет и как фамилия художника Егора,- ответил
Номер Первый.-А все-таки мы выясним истину до конца! - заключил он, стукнув ладонью по скамейке.
Мы собрались уходить. Ларюша подошел к Люсе:
- Вы останьтесь, пожалуйста.
Люся молча кивнула головой и покраснела. Женя также остался. Ни он, ни Ларюша ни за что не хотели нам показать, как у них получается Люсин портрет.
- Будет готово - покажем,- говорили они. Ларюша вышел на крыльцо нас провожать.
- Да, я забыл спросить... - Как всегда, самые важные разговоры начинаются после прощания... - Как поживает Номер Четвертый, наш бывший хозяин? Не развел еще голубых георгинов?
- Иван Тихонович-то? - спросил Номер Первый.- Представь себе, Ларюша, пропал он куда-то, понятия не имею. Да, кстати, он ведь тоже Нашивочников.
- Нашла! -Соня завизжала на всю улицу и кинулась ко мне.- Нашла! Это наш сердитый Нашивочников! И я вспомнил:
- Ну конечно, он! Я его знаю!
Под крышей дома нашего хозяина в Золотом Бору прибита дощечка: "Улица Белородничная, дом номер 5, Нашивочников И. Т.".
Номер Первый схватил меня за руку:
- Вы его знаете? Где он сейчас?
- Иван Тихонович, угрюмый, неразговорчивый, волосатый? Вы его тоже знаете? - И я схватил Номера Первого за
руку.
- С такими бровищами, с такими усищами и бородищей?.. - показывая руками, кричала Соня.
- Это Номер Четвертый! Изыскатель Номер Четвертый! - От избытка чувств Номер Первый кричал еще громче Сони.
- Гм-гм! - глубокомысленно промычал Ларюша.- Но я никогда не видел у нашего любецкого хозяина портрета. Никогда и разговоров о портрете не было.
- И я у своего не видел, а я был и в комнатах, и в чуланах, и в кладовке,- подтвердил я.
- Так-то он и повесит вам портрет на стену, если только портрет у него! - горячился Номер Первый.- Он его в подвале спрятал, в сундуке за семью замками запечатал. Вот куда Иван Тихонович делся! В Золотом Бору теперь его логово! Голубые георгины еще не вывел? Он с ума сошел с этими георги
175
нами! Знаменитый цветовод! Это из-за георгинов, Ларюша, твой отец прозвал его изыскателем, а какой он изыскатель? Он вроде улитки, запрятался в свою раковину, ни с кем знаться не хотел! Что он там у вас делает? Показывал он вам свой сад? - возбужденно восклицал и спрашивал Номер Первый.
- А действительно, он меня в свой сад никогда не пускал,- растерянно ответил я.
- Я один раз в щелочку сквозь заборчик подглядывала, а он меня прогнал,- пролепетала Соня.
- Никогда никто на свете,- возбужденно рассказывал Номер Первый,- не мог вывести голубые георгины, а он говорит: я выведу. А тут наш завод бутылочный решили перестраивать: новый хрустальный цех возводить. В какую сторону расширять: где целую улицу сносить или где один дом мешает? Участок отвели Ивану Тихоновичу на другом конце города, в два раза лучше прежнего. Нет, не захотел переселяться, жаловался всем и каждому, даже в Москву ездил. Мои георгины, говорит, в мировом масштабе открытие, я этому делу всю жизнь посвятил. Так и уехал из Любца, даже ни с кем не попрощавшись. А оказывается, совсем недалеко перебрался... Вот что! Завтра же в Золотой Бор. Нагрянем к нему в гости.
- Я тоже поеду с вами. Будем вместе искать! - воскликнул Ларюша. Он быстро обернулся к Люсе: - Я там допишу ваш портрет. Хорошо? - тихо спросил он ее.
- Хорошо,- прошептала Люся.
Мы все по очереди пожали руку Ларюше. Я дал ему свой адрес, завтра с утра он явится к нам, а после обеда мы отправимся в Золотой Бор.
Должен сказать: после виденного и слышанного за день у меня голова кружилась и ноги едва двигались. С Номером Первым и Майклом мы покатили на такси домой обедать, а неутомимые изыскатели отправились на троллейбусе и на метро на Выставку достижений народного хозяйства.
Плотно пообедав, улеглись мы с Номером Первым немножко подремать. Проснулся я только к вечеру. Нашего гостя в комнате не было, только Майкл, привязанный к ножке стола, тоскливо поглядывал на меня. Из кухни слышалось отдаленное журчание голосов. Видно, опять оба историка сели на своего любимого конька.
Ребята явились поздно и до такой степени утомленные, что
176
не стали ни обедать, ни чай пить. Они хотели только спать, спать и спать.