И все мальчики и девочки обступили несговорчивого хозяина и, умильно заглядывая ему в лицо, загалдели, как грачата:
— Покажите, пожалуйста, покажите!
— Я, Иван Тихонович, давно тебе говорила — чего его прятать? — неожиданно поддержала нас хозяйка.
— Хочешь прослыть знаменитым со своими георгинами, так покажи, что прячешь, — глухо шепнул Номер Первый.
— Идемте! — Ни на кого не глядя, хозяин быстро зашагал в дом.
Мы всей толпой, толкаясь, бросились за ним.
Я вспомнил детскую игру: «Холодно, холодно!», «Теплее, теплее!», «Горячо, горячо!». Мы прошли через сени по коридору, мимо чулана с заветными сундуками, мимо другого чулана, через зал… Батюшки! «Совсем горячо» оказалось в моей и Сониной комнате!
— Клещи! — кинул хозяин жене.
Громадное зеркало-трюмо стояло против моей кровати. Мне оно ужасно надоело. Соня вечно вертелась перед ним.
— Сюда подвинуть! Повернуть! — между тем командовал хозяин.
В десять рук схватились мальчики за зеркало и повернули его задней стороной к нам. Мы увидели пыльное полотнище брезента, прибитое к обратной стороне трюмо. Штук двадцать гвоздиков с бумажными квадратиками намертво держали края брезента. Хозяин стал вытаскивать гвоздики один за другим, вытаскивал невыносимо медленно, клещи срывались. Левой рукой он придерживал брезент, чтобы полотнище не откинулось и мы не увидели бы раньше времени то, что было спрятано за брезентом.
— Давайте я вам помогу! — выскочил Витя Большой.
— Уйди! — огрызнулся хозяин.
Наконец последний гвоздик упал. Хозяин быстрым движением руки сорвал брезент и отошел. Мы увидели написанный на холсте большой портрет стройной, тоненькой девушки в сиреневом платье. И надпись различалась в правом нижнем углу: «Я не могу даже подписаться».
Это был портрет Ирины Загвоздецкой.
Она присела на край широкого кресла, обитого темно-зеленым с золотом атласом. Ее обнаженные смуглые руки с тонкими, розовыми у ногтей пальцами оперлись на резные подлокотники кресла. Длинное светло-сиреневое шелковое платье, обрамленное у открытой шеи и на рукавах старинными желтоватыми кружевами, было туго стянуто у пояса и спускалось широкими складками на ковер. Кончики крохотных туфелек чуть выглядывали из-под платья…
Я внимательно и медленно разглядывал портрет.
Темные волосы Ирины были заплетены в косы, свернутые кренделечками, точно так, как порой их свертывают нынешние девочки-школьницы старших классов. По-восточному смуглое лицо, высокий лоб, черные дуги бровей, тонкий, чуть неправильный нос, тонкие полуоткрытые губы, точеный подбородок… Все это создавало неповторимую гармонию. Просто невозможно было оторваться от портрета.
— Прелесть как хороша! — прошептала за моей спиной Люся.
А глаза! Создатель портрета называл их полумесяцами.
В Третьяковской галерее есть несколько особенных портретов — Брюллова, Иванова, Крамского, Репина… Каждый раз, когда я там бываю, то подолгу стою перед этими произведениями, всматриваюсь в глаза тех женщин и тех девушек и всегда нахожу в них нечто новое. Про каждый портрет можно написать целую поэму — как любила, как страдала или радовалась та женщина или та девушка.
Именно такой особенный портрет видел я сейчас, портрет, написанный несомненно выдающимся, замечательным художником.
Первое впечатление от него было: ох и плутовка, верно, эта юная худенькая девушка, почти девочка! Набедокурила где-то, что-то разбила или пролила и, спасаясь от строгой наставницы, убежала в эту комнату, присела на краешек кресла…
Но, взглянув повнимательнее в ее глаза, я увидел в них глубоко скрытую тайную печаль… А вглядевшись еще раз, я уже ничего не замечал — ни ее блистательного платья, ни ее тонкого, изящного стана, а видел только бесконечно скорбные карие глаза-полумесяцы.
— Почему она такая грустная? — шепнула Соня.
— А какая она была несчастная и как рано умерла! — напомнила Галя.
На девочек зашикали. Да, на такой портрет надо смотреть очень долго и молча, чтобы никто-никто не мешал. И все — взрослые и дети — стояли, смотрели, не проронив ни слова…
— Иван Тихонович, отдай его в наш музей, — вполголоса, но с большим чувством произнес Номер Первый.
— Отдам, — также вполголоса ответил наш хозяин.
С этого момента он на все сто процентов заслужил свое прозвище — «Изыскатель Номер Четвертый».
Перед тем как поместить портрет на вечные времена в любецкий музей, его выставили в Голубом зале Золотоборского дома пионеров. Под ним поставили две хрустальные вазы с голубыми георгинами, а вокруг развесили маленькие этюды Ларюши.