— Значит, Ты не вестник гнева Божьего?
— Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у сатаны, или огненный меч в руках, как у архангела Михаила?
— Так как же ты все-таки вошел?
— Ты опять об этом!
— Конечно.
— Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал и который я повесил на шею, чтобы позлить твоих камергеров — они же имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают двери и входят, я и вошел!
— Через потайную дверь?
— Ясное дело!
— Но почему ты явился именно сегодня, а не вчера, например?
— А правда, в том-то и вопрос. Что ж, сейчас ты узнаешь.
Генрих опустил одеяло и наивно и жалобно, словно ребенок, попросил:
— Не говори мне ничего неприятного, Шико, прошу тебя. О, если бы ты знал, как я рад, что слышу твой голос!
— Я скажу тебе правду, вот и все. Тем хуже, если правда окажется неприятной.
— Не всерьез же ты, в самом деле, опасаешься господина де Майена, — сказал король.
— Наоборот, это очень серьезно. Пойми же: получив от слуг господина де Майена пятьдесят палочных ударов, я ответил тем же и всыпал ему сотню ударов ножнами шпаги. Если предположить, что два удара ножнами равняются одному палочному — мы квиты. Если же допустить, что один удар ножнами равняется одному палочному, господин де Майен, возможно, считает, что он должен мне еще пятьдесят ударов — палочных или ножнами. Я же ничего так не опасаюсь, как подобных должников. И как бы я сейчас ни был тебе необходим, я не явился бы сюда, если бы не знал, что господин де Майен находится в Суассоне.
— Отлично, Шико, раз это так, раз ты возвратился ради меня, я беру тебя под свое покровительство и желаю…
— Чего именно? Берегись, Генрике, каждый раз, когда ты произносишь слова “я желаю”, это значит, что ты готовишься совершить какую-нибудь глупость.
— Я желаю, чтобы ты воскрес и явился на свет Божий.
— Ну вот! Я так и знал.
— Я тебя защищу.
— Ладно уж.
— Шико, даю тебе мое королевское слово!
— У меня имеется кое-что получше.
— Что?
— Моя нора, я в ней и останусь.
— Я защищу тебя, слышишь! — с волнением вскричал король, выпрямляясь во весь рост на постаменте перед кроватью.
— Генрике, — сказал Шико, — ты простудишься. Умоляю тебя, ложись в постель.
— Ты прав. Но что делать, если ты выводишь меня из терпения, — сказал король, снова закутываясь в одеяло. — Как это так — мне, Генриху Валуа, королю Франции, достаточно для моей защиты швейцарцев, шотландцев, французских гвардейцев и дворян, а господину Шико этого мало, он не считает себя в безопасности!
— Подожди-ка, подожди, как ты сказал? У тебя есть швейцарцы?
— Да, под командованием Токио.
— Хорошо. У тебя есть шотландцы?
— Да. Ими командует Ларшан.
— Очень хорошо. У тебя есть французские гвардейцы?
— Под командованием Крильона.
— Замечательно. А дальше?
— Дальше? Не знаю, должен ли я тебе об этом говорить…
— Не говори: кто тебя спрашивает?
— Дальше — имеется кое-что новенькое, Шико.
— Новенькое?
— Да. Представь себе — сорок пять храбрых дворян.
— Сорок пять! А ну, повтори!
— Сорок пять дворян.
— Где ты их откопал? Не в Париже, во всяком случае?
— Нет, но они только сегодня прибыли в Париж.
— Ах да, ах да! — сказал Шико, озаренный внезапной мыслью. — Знаю я этих твоих дворян!
— Вот как!
— Сорок пять нищих оборванцев, которым не хватает только сумы.
— Отрицать не стану.
— При виде их можно со смеху помереть!
— Шико, среди них есть настоящие молодцы!
— Словом, гасконцы, как генерал-полковник твоей инфантерии.
— И как ты, Шико.
— Ну, я-то, Генрике, дело другое. С тех пор как я покинул Гасконь, я перестал быть гасконцем.
— А они?…
— Они наоборот: в Гаскони они гасконцами не были, зато здесь они гасконцы вдвойне.
— Не важно, у меня теперь сорок пять добрых шпаг.
— Под командованием сорок шестой доброй шпаги, именуемой д’Эперноном?
— Не совсем так.
— Кто же командир?
— Луаньяк.
— Подумаешь!
— Ты что ж, и на Луаньяка наведешь критику?
— И не собираюсь: он мой родич в двадцать пятом колене.
— Вы, гасконцы, все между собой родичи.
— В противоположность вам, не считающим друг друга родней.