14. И все висит звездой,
под сводом,
плеть Вейнингера,
хлесткая, обид,
а дула черная луна –
спокойный овод
все, на пергаменте виска,
болит.
15. Был Соломон.
Но золотые листья Песни Песней
и теперь живут
в звенящем холодке весеннего тепла,
и в том, как поцелуя цвет в крови
еще певуч –
но эта жизнь по волнам бедер,
по уплывшим, плач.
16. Как странно:
вот в словесном облачении
я порчей слов клеймлю все то, что сам любил,
как странно –
и на мне Саваноролы бешенства
ошейник,
под мозга куполом, безумных, боль
удил.
17. А строчек сорок-сороков
златые поднимают руки,
из-за заломленных ночей
ладонями дневными –
далеко,
шумят молитвенные реки.
18. В последний раз слов крестный ход
под кров
твоих ресниц, что темен и убог –
я молнией звонов лик твой
мертвенный затмил,
в последний раз:
будь проклята моя бессмертная любовь.
Аминь.
Февраль-апрель 1921 г.
Фармазоны
Брату Борису.
1. Взошел. Зрачки твои ширятся,
сквозь перья мрака ладоньями стен глядят,
на них царапиной – твой инициал,
в белке окна зрачок луны льдян;
2. темный стол спину гнет, свечей вознося лен
пред горбатым, как стол, стариком,
взор которого озером льнет
и течет из суглинка икон.
3. Я ступаю. Двери и память вспорхнули,
взвились в снежных листьях стыть,
закачать колыбели, преодоленных улиц,
чтоб вернуться, как первый стыд.
4. Я не помню. Не вижу. В нависшем ресницами мраке
набухшие вены слов шумят перед кем?
Кому горит созвездьями нервов: «Братья,
это он бескровными пальцами зорь написал Requiem».
5. Великоречиво склонил главы суму –
«Это я, это я красил губы венчиком лжи,
как ваш Черный велел, пролил строк сулему,
чтобы стигмы глаз ваших могли гореть и жить».
6. Не увидал, но угадал: где стола мохнатый халат,
не страницы седые – рук березовая кора
и ложа пальцами взоров звонит в зрачков моих колокола,
Гроссмейстер пробивает циркулем
разбросанные карты, в спинки
Гроссмейстер пробивает мои года.
7. Вправо – головы повязка,
влево – ног счет, –
ваш взор, Старик, полыхающий ястреб,
он, в бронзе виска, синюю свечу вены жжет –
жжет и сожжет.
8. Сгустки карт сданы, сданы, сданы –
я за ладонь, ладонь стола,
линьи козырей, хиромант, читать стану,
покуда из зрачков не вынесли ламп.
9. Кто этот партнер? Партнер отчего? Отчего весел?
Трефы – глаза. Сердце – красный туз, –
«Ah, Nietsche mein lieber Herr Professor –
здравствуй».
10. Где это карт, где это карт полосатый пиджак?
В бронзе виска, в бронзе виска, лелеемой легким ознобом утра,
«Кон не взят, кон не взят» –
так говорил Заратустра.
11. Баюшки-бай, баюшки бай,
зыбку души укачай,
чай волосиков зря пролила, спать
посвещения не хочет час.
12. Ты устал, ты устал, бумажненький Христосик
на кресте висеть,
мы тебя туда положим, в облачные доски,
стружки их в глазах наших – здесь.
13. Баюшки-бай, баюшки бай,
зыбку качай –
все, что в пульсах течет – кстати, –
понимаю, понимаю:
Вы все выголовили, Председатель.
14. Понимаю, понимаю: на щите зрачка твой вензель,
щит не отразит тоску,
не с такой тоской струны вен жег
стеблями огня – Ян Гус.
15. Не с такою вино, тягучее и тяжкое – тленья,
черным телом пьянит, заглохший, тела сад;
не с такою серую птицу сюртука, на св. Елене,
Наполеон кусал.
16. И еще: не уберечь осенью глаз твоих, –
всем ветрам в поле, всем богомольцам – отдам,
глаз полыхающие листья сожмут ладони снега ласковые
и прозвучит метелицы торжественная ода.
17. Пусть всякая тоска веригами нависнет,
но лишь не этой величавый гнет.
пусть руки обронят кровяное вишенье,
пусть боль сломает бровь, а губы гнет бессильный гнев, –
18. пусть пламена ветров любовь, как лист, уносят,
пусть лучше сладострастное вино безудержного тленья,
чем мировая осень
в час посвященья.
19. Вот тучной тучи всадник горы поднял на дыбы,
уж не шары зрачков в круговороте земли,
открыл огонь глаза, а ветер губы,
я встал и – повесть внемлю.