Затем Габрилович прислал корреспонденцию «Кисловодская трагедия». Когда немцы заняли Кисловодск, они обещали населению соорудить «невиданные санатории на немецкий лад» и сделать Кисловодск «процветающим курортом новой Европы». За пять месяцев пребывания здесь они разграбили все санатории. Своих убитых офицеров они захоронили на пригорке, рядом с источником целебного нарзана, нимало не заботясь, что трупы заразят источник. Они устроили солдатское кладбище вблизи Храма воздуха. Эти два кладбища — все, что соорудили немцы в Кисловодске.
Перед уходом из города немцы расстреляли несколько тысяч людей — научных работников, жен командиров, жен коммунистов, евреев. Изрешеченные пулями дети были найдены в объятиях убитых матерей. Жители рассказывают, пишет Габрилович, о комсомолке, которую вели под конвоем полицейских на казнь, полуголую, со связанными руками, избитую. На этом страшном пути она громко пела советские песни…
«Запомни ее имя — Катя Веняева, — обратился писатель к нашим воинам и читателям. — Пройдет время, и снова заживет Кисловодск прежней жизнью… Но пусть не изгладится память о мучениках фашизма».
Взволновал читателей новый очерк Василия Гроссмана — «Сталинградская армия». Написанный с суровой сдержанностью, он рисует тех защитников города, кто выдержал все испытания ожесточенных боев и продолжает нести ни с чем не сравнимую тяжесть битвы с врагом в самом городе. И название очерка дано, как говорится, с дальним прицелом — скоро дивизии и полки получат название «Сталинградских». И это не только будет означать место, где они отличились, — это будет признанием их высшего воинского мужества.
Немало уже мы печатали о героических защитниках Сталинграда. Но этот очерк поразил нас своей психологической глубиной и проникновенностью. Приведу из него отрывок:
«…И хотя все время стреляли и проход вчера в темном подвале стал заметен лишь потому, что солнечный луч полз снизу вверх и уже подходил к черному закопченному потолку, — все же это был настоящий тихий вечер.
Красноармейцы завели патефон.
— Какую ставить? — спросил один.
Сразу несколько голосов ответили:
— Нашу поставь, ту самую…
Тут произошла странная вещь. Пока боец искал пластинку, мне подумалось: «Хорошо бы услышать здесь, в черном разрушенном подвале, свою любимую «Ирландскую застольную». И вдруг торжественный, печальный голос запел:
Видно, песня очень понравилась красноармейцам. Все сидели молча. Раз десять повторяли они одно и то же место:
Эти слова, эта наивная и гениальная бетховенская музыка звучала здесь непередаваемо сильно. На войне человек знает много горячих, радостных, горьких чувств, знает ненависть и тоску, знает горе, страх, любовь, жалость, месть. Но редко людей на войне посещает печаль. А в этих словах, в этой музыке великого и скорбного сердца, в этой снисходительной, насмешливой просьбе «Миледи смерть, мы просим вас за дверью обождать» была непередаваемая сила, благородная печаль.
И здесь, как никогда, я порадовался великой силе подлинного искусства, тому, что бетховенскую песню слушали торжественно, как церковную службу, солдаты, три месяца проведшие лицом к лицу со смертью в этом разрушенном, изуродованном, но не сдавшемся фашистам здании».
Сцена эта написана Гроссманом с такой художественной силой, что у читателя не возникает вопроса: было ли? И ставшие ныне доступными материалы подтверждают это. Сын Василия Семеновича Федор познакомил меня с письмами Гроссмана жене, находившейся с детьми в эвакуации в Чистополе. Они полны сталинградскими впечатлениями, созвучными тем, о которых он писал в очерках:
«…Моя милая Люсенька, только что вернулся из города. Шел уже по льду. Люсенька, много, много прошло сейчас перед моими глазами, так много, что удивляешься, что это входит еще в душу, в сердце, в мысль, в память. Кажется, что уже полон весь. Сидел позавчера в глубоком подвале разрушенного завода, шел бой за знаменитый здесь курган, красноармейцы заводили патефон, сквозь треск и гул сражения слушал печальную величавую песню, которую люблю очень: