С трудом вырываю время, но кончаю книгу «Ленинградские рассказы», которые уже стали вполне «историческими», так как и в Ленинграде все изменяется с каждым днем. Мы возрождаемся к новой жизни. В воздухе уже пахнет началом конца, то есть приближается час суда для наших врагов…
Передаю Вам горячие пожелания счастья и успехов от моей жены и коменданта моего дома — Марии Константиновны, от всей нашей семьи.
Напишите мне с места, как и что у Вас. Буду Вам сердечно признателен.
Крепко обнимаю Вас. Николай Тихонов. 10 сентября 1943 года».
Это письмо я читал с глубоким волнением. Надо ли объяснять, что значат для фронтовика такие письма?
Были и другие письма от него, в частности в связи с награждением меня орденами — поздравления и пожелания. Но их я не воспроизвожу — слишком там много слов обо мне…
Оживленная переписка сохранялась у меня и с Ильей Эренбургом. В ней преобладал, пожалуй, чисто «деловой» элемент. Время от времени я телеграфировал Илье Григорьевичу по военному проводу:
«Прошу написать для бойцов из западных областей Украины популярную статью на тему, почему мы должны любить свою Родину и ненавидеть немцев. Напечатаем ее в армейской газете и издадим листовкой».
Необходимость этого выступления объяснялась тем, что в нашу армию пришло пополнение из освобожденных западных областей Украины. Народ молодой и, можно сказать, политически непросвещенный. Для них необходимы веские и убедительные слова, и написать это Эренбург сможет лучше, чем кто-либо другой.
Еще одна моя телеграмма:
«Спасибо за присланную статью. Напечатали ее в армейской газете. Прошу написать пламенную листовку для наших бойцов, зовущую к мести. Мы идем вперед с упорными боями. Немецкая свора, отступая, сжигает села дотла. Поля покрыты бурьяном; бойцы называют его «немецким посевом». Прошу в статье подчеркнуть, что отомстить врагу — значит идти вперед, идти быстрее, чтобы спасти наши села и города, наших людей».
Прочитал я свою депешу теперь и устыдился за употребление слова «пламенная». Непламенных листовок и статей Илья Григорьевич не писал. Все, что выходило в ту пору из-под его пера, дышало боем, ненавистью к врагу, звало в бой, было пламенным. Я-то это хорошо знал!
Но дела делами, а между дел в нашей переписке нет-нет да и проскальзывали взаимные «признания в любви». Когда в нашей армии узнавали, что мы вместе с Эренбургом работали в «Красной звезде», меня засыпали вопросами: какой он, как выглядит внешне, как работает, что говорит. Приходилось рассказывать о нем своим однополчанам, и всегда я это делал с удовольствием и даже волнением.
«Часто в кругу боевых товарищей, — писал я Илье Григорьевичу, — вспоминаю Вас, рассказываю о Вашем горении, о Вашей неутомимости, о том, что с Вами невозможно ездить на фронт, потому что Вы обязательно хотите быть впереди всех, даже впереди боевых порядков… Знаете ли Вы, что Ваши статьи в нашей армии называют «эрэсами» «Красной звезды»?»
Добрыми словами откликался Илья Григорьевич:
«Дорогой Давид Иосифович! Я вспоминаю героический период «Красной звезды», где мы с Вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной страстью.
Я работаю по-прежнему — сутки напролет. Впрочем, часть моей работы Вы видите сами. Ненависть к немцам придает мне силы.
Желаю Вам боевого счастья и крепко жму Вашу руку. Душевно Ваш И. Эренбург».
Приведу еще одно из писем Ильи Григорьевича. В ноябре сорок четвертого года он писал мне:
«Дорогой товарищ Ортенберг! Рад был получить весточку от Вас. Издали слежу за Вашим боевым путем.
Я — все по-прежнему: пишу о фрицах, нужно и мне довоевать, хоть трудно — устал.
Часто берет тревога: получат ли немцы должное? Если получат даже половину того, что заслужили, и то хорошо, но половину должны получить. Берлин не может кончиться по-бухарестски.
Прошу передать мой сердечный привет генерал-полковнику Москаленко, мое восхищение его ратными трудами и мою надежду, что он вместе с другими солдатами нашей республики сможет внести железный корректив в правила ведения войны на проклятой территории врага».
При чтении этого письма непосвященному человеку может показаться, что Эренбург жаждет крови немецкого народа. В этом его обвиняла и геббельсовская пропаганда. Илья Григорьевич же имел в виду расплату с теми, кто виновен в преступлениях против человечности.