— Это актриса Серова, — и неизменно добавлял: — Моя жена.
Вернусь, однако, к Пщине. Обстановка в этом районе на четвертом году войны была совсем иной, чем под Можайском в сорок втором. В этом теперь тихом польском городке 38-я армия приводила себя в порядок после длительных ожесточенных боев и готовилась к новому наступлению. И я не только, даже мысленно, не упрекнул Симонова за появление его вместе с Серовой, но был обрадован неожиданным гостям. В Пщине мне был отведен двухэтажный дом. Весь второй этаж я отдал Косте и Вале. Симонов с утра выезжал в войска и до позднего вечера занимался там своим газетным и писательским делом, а Серова тем временем выступала с небольшими концертами в частях армии. Прожили они у меня три недели.
Наезжал ко мне Симонов и вдвоем со стенографисткой. И тогда работал еще напряженнее: вернувшись из дивизий или полков, спешил по горячим следам продиктовать свои впечатления. Наша армия стала для Симонова, выражаясь армейским языком, в своем роде писательским, корреспондентским КП. Отсюда он выезжал в штаб 4-го Украинского фронта, чтобы встретиться с его командующим генералом Петровым, в 1-ю гвардейскую армию, тоже воевавшую в Карпатах, в Чехословацкий корпус Людвика Свободы. Но все же больше всего времени проводил в 38-й армии. В этом нетрудно убедиться, если прочитать его дневники «Разные дни войны»: почти вся пятая — последняя — глава книги посвящена увиденному в нашей армии.
О том, как работал Симонов в войну, я, конечно, знал и по его очеркам и корреспонденциям, и по рассказам его спутников. Несколько раз мы с ним вместе выезжали на фронт — под Москвой, в Сталинград. А ныне я имел возможность присмотреться к нему ближе в течение более длительного времени.
Свои корреспонденции в «Красную звезду» он передавал по военному проводу через меня — так они быстрее, вернее немедленно уходили в Москву. Но что-то он мало писал для газеты, несравненно меньше, чем в минувшие годы, и я даже стал ему намекать на это. Он признался, что писатель начал подавлять в нем журналиста. Все, что он записывал, больше подходило для будущих книг, чем для корреспонденций. Словом, в нем боролись два видения войны — журналистское и писательское. И в этом борении чаще побеждало последнее.
Записей у него было много. Приезжал он вечером и до поздней ночи диктовал стенографистке страниц пятнадцать-двадцать в один прием. Потом они вошли в его «Разные дни войны», а позже и в романы. Написал он в своих дневниках и обо мне, не умалчивая о некоторых моих, как он считал, слабостях; я-то их за собой не замечал:
«В 38-й армии я впервые после «Красной звезды» встретился с Ортенбергом. За семь месяцев работы начальником политотдела армии он уже освоился с новым для него кругом обязанностей и успел внести в него хорошо знакомые мне по редакции черты своей беспокойной натуры. Проявляя к месту, а порой, наверное, и не к месту, свою личную храбрость, тормошил подчиненных, неожиданно среди ночи выезжал на передовую — в полки и батальоны — и звонил снизу наверх замполитам дивизий, вызывая их туда, где сам находился».
С Костей мне было радостно и тревожно. Иногда старался сам отвозить его в боевые части. Но когда он выезжал на «передок» без меня, я особенно волновался. Хотя, в сущности, какая разница: со мной или без меня? На войне нигде и никого нельзя заслонить от роковой случайности. И все же…
И все же, когда Костя был у меня на глазах, я чувствовал себя куда спокойнее. А исчезнет с глаз — душа не на месте. Трудно передать, что я пережил однажды, увидев, как мой «виллис», на котором Симонов уехал в корпус генерала Бондарева, волокут к политотделу на буксире. Машина залита кровью, с посеченным осколками радиатором, разбитым ветровым стеклом. Господи, что случилось? Оказалось, с Симоновым все в порядке. Он ушел в блиндаж Бондарева, а машину поставил у сарайчика, впритык с какой-то повозкой, запряженной двумя лошадьми. И надо же было так случиться — как раз в это место угодил шальной снаряд, изувечил лошадей, изуродовал «виллис». А Симонов велел шоферу доложить мне, что он у Бондарева и к вечеру вернется.
Как-то Симонов привез с собой известный фильм «Сердца четырех» и показал его нам. После этого заговорили о стихах. Симонов прочитал несколько своих стихотворений. Все их слушали с интересом, а затем Москаленко сказал:
— Хорошие стихи. Жаль только, что вы теперь их мало пишете.
— Почему же, — ответил Симонов, — я и здесь написал стихи. Хотите, я вам их прочитаю?