При действиях в Борках было израсходовано винтовочных патронов — 786 штук, патронов для автоматов — 2496 штук. Потерь в роте не было».
Этот потрясающий по своему цинизму документ — одно из бесчисленных доказательств жестокости и неслыханного изуверства немецко-фашистских захватчиков.
Борки — это не начало и не конец злодеяний германской армии. Мы многое уже видели на земле, освобожденной от немецких оккупантов. А впереди были — Украина, ужасы Белоруссии…
Передовая заканчивается призывными словами: «Время не в силах погасить пламя мести, обжигающее нашу душу… Пусть же наша ненависть удвоит испепеляющую силу снарядов, мин, пуль… Громите врага, воины Красной Армии!»
В тот же вечер, когда я вычитывал верстку этой передовой, пришел поэт Перец Маркиш.
— Я принес вам стихи, но думаю, что вы их не напечатаете. Был я с ними в редакции одной уважаемой газеты. Там прочитали, но публиковать не решились. Прочитайте их.
«Вот так предисловие!» — удивился я. Что же это за стихи? Страшные или непонятные? Словом, стал читать стихотворение, над которым стоял заголовок «Возмездие»:
Я привел лишь малую часть стихов. Содержание других строк так же беспощадно. Поэт обращается к женам, невестам, вдовам. Он предупреждает, что «никогда палачи не вернутся, не вернутся они никогда… вернется разбойничий сброд!»
Прочитал я и написал на рукописи: «В номер». А поэту сказал:
— Напрасно вы сомневались. Прочитайте.
И дал ему прочесть верстку передовицы «Гибель деревни Борки».
12 февраля. Освобождены новые города Украины и Северного Кавказа. Большинство публикуемых материалов — из этих районов. Прислал очерк «Один на две улицы» Петр Павленко. Прочитал я и понял: снова Петр Андреевич там, где жарко.
Кстати, вспомнился такой эпизод. На том же Северном Кавказе с нашим корреспондентом Павлом Миловановым Павленко прибыл на КП одной из дивизий. Дальше путь лежал в полки и батальоны. Дорога обстреливалась. Милованов, кадровый офицер, человек отважный, не раз сопровождавший писателей на передовую, считал своим долгом оберегать их. Он сказал Павленко:
— Петр Андреевич, может, не надо? И здесь есть с кем поговорить.
— Нет, пойдем туда, — ответил Павленко.
Пошли. Попали под шрапнель. Залегли. Милованов снова упрашивает: '
— Вернемся, Петр Андреевич. Надо вернуться!..
— Да что я, шрапнели не видел? — ответил писатель. — Я ее знаю еще с гражданской войны.
О своем долге работать в полную силу в любых огневых условиях он как-то после войны говорил:
— Если вспомнить, трудное было время. Нелегко давалась писателям фронтовая учеба. Нелегок был фронтовой университет. Но школа сказалась. В годы Великой Отечественной войны звание корреспондента «Красной звезды» звучало как почетное, обязывало ко многому. Для многих писателей, в том числе и для меня, «Красная звезда» была подлинно военной школой.
Но вернемся к его очерку. На одной из улиц поселка, где Павленко беседовал с бойцами, прибежала едва живая женщина и говорит, что на крыше ее дома кто-то стонет, не немец ли? А может, наш. Побежали туда бойцы и сняли с крыши раненого бойца Костю Баксашвили, автоматчика. С ними был и Павленко. Что же произошло? Петр Андреевич запомнил, а потом записал рассказ автоматчика со всеми деталями и чисто грузинским колоритом:
— Суриков (командир отделения), черт его знает, побежал куда-то со своим отделением, а я остался один на две улицы… Поднялся на крышу, вижу — дом угловой, вид от меня хороший. А тут как раз немцы показались… Я дал три очереди — они назад, за угол. Я за ними по крыше, и опять три очереди… Они сюда — и я по крыше сюда, они туда — и я по крыше туда… Такой кросс у меня получился…
На этом прерву рассказ — фабула его и так ясна. Расскажу в связи с этим очерком любопытный факт. Павленко подписал его «Полковник П. Павленко». Это показалось мне странным. Обычно воинские звания писателей не публиковались. Мы считали, что это ни к чему — они и так достаточно знамениты. Но на этот раз Петр Андреевич изменил нашей традиции. Недавно, во время унификации воинских званий в Красной Армии, звание полковника было присвоено лишь двум нашим писателям — Михаилу Шолохову и Петру Павленко. Конечно, событие незаурядное. Мы и решили, что, раз Петру Андреевичу захотелось обнародовать свое звание, быть посему. И все же, когда он вернулся в Москву, я спросил, почему он подписал так очерк. Он отшутился: