Очерками, за исключением «Гулькевичи — Берлин», который считаю хорошим, недоволен сам. Для того чтобы выполнить ваши задания, поеду в части, в которых до сих пор действительно бывал недостаточно, пробуду там долго, не гоняясь за оперативностью, и постараюсь проникнуть в глубь материала. Но прошу вас в этом случае не требовать от меня быстрой передачи оперативных материалов.
Постараюсь сделать все возможное для газеты. Предупреждаю, особенной оперативности в смысле городов не ждите. Буду пока сидеть в одной части».
Согласие Симонов получил, тем более что наступление наших войск в этих краях затихло, и ясно было, что на взятие новых городов в ближайшее время рассчитывать не приходится.
И вот пошли хорошо известные южные очерки.
Очерк «Малышка» посвящен военфельдшеру, которую все называли Малышкой, потому что она и в самом деле была настоящая малышка — семнадцатилетняя курносая девчонка с тонким детским голосом и такими маленькими руками и ногами, что, казалось, во всей армии не подобрать для нее ни одной пары рукавиц, ни одной подходящей пары сапог. В очерке рассказывалось о том, как Малышка отвозила с передовой семь тяжелораненых. Шестеро с трудом уместились в старенькой, расшатанной санитарной летучке. Седьмого Малышка не могла, не захотела оставить в разбитом снарядами сарае, усадила его на свое место в кабине, рядом с водителем, а сама пристроилась на подножке, держась за раму. И так моталась по рытвинам и ухабам двадцать километров до медсанбата, который, как оказалось, в этот день сменил свой адрес.
Машина с ранеными поехала к госпиталю, но и его на месте не было. Еще двадцать километров мучительной дороги, прежде чем Малышка привезла и сдала раненых врачам.
И тут же рассказано о том, как старый казак, раненный в голову и в лицо, перевязанный так, что из-под бинтов торчали только лохматые седые усы, чтобы облегчить положение Малышки, у которой дрожали руки — не от холода, а от усталости, оттого, что приходилось всю дорогу цепляться за шоферскую кабину, чтобы не упасть, — и чтобы до нее не доходили стоны раненых, замученных бездорожьем, запел, поддержанный другими ранеными, песню «Скакал казак через долину, через маньчжурские края».
В очерке не рассказывается о том, как Малышка перевязывала на поле боя раненых, как вытаскивала их из-под огня. Но то, что она совершила — тоже подвиг. Вероятно, поэтому и называли Малышку не фельдшером, а сестрой милосердия, как когда-то в русской армии.
Я прочитал верстку очерка «Малышка» и задумался: это очерк или рассказ, созданный фантазией писателя? Какой подзаголовок поставить? Имя Малышки известно. А фамилия? Ее не было в очерке. Очень хотелось, чтобы это был очерк. Мы даже пытались связаться по прямому проводу с Симоновым, но его не нашли, он был где-то на позициях. И все же рубрику «рассказ» не поставили, оставили так, как написал Симонов.
Но всякие сомнения рассеялись, когда мы получили фотографию героини очерка. Через несколько дней в газете был опубликован этот снимок: в небольшом овражке лежит солдат, видно, раненый, с ним возится девушка в полушубке — бинтует голову. А под снимком такие строки: «Южный фронт. Военфельдшер комсомолка Мария Лагунова, награжденная орденом Красной Звезды, перевязывает раненого красноармейца. См. статью К. Симонова «Малышка». Красная звезда, 7 февраля. Фото спец. фотокора Я. Халина». Трудно мне передать настроение радости и удовлетворения, которое меня охватило в те минуты…
Должен отметить, что «Малышка» один из любимых очерков Симонова. Он много раз перепечатывал его в послевоенные годы. Не случайно также в 12-томном собрании сочинений он, поместив в нем не так уж много фронтовых очерков, на первое место поставил «Малышку».
Вот только жалею, что не проследил за судьбой Марии Лагуновой, военной и послевоенной. А как хотелось бы узнать!
Героем другого очерка Симонова, «Трое суток», стал тоже очень интересный человек — танкист. Вот как обрисовал его писатель:
«Передо мной сидит человек среднего роста, с молодым, но уже усталым лицом, на котором помимо его воли отражаются нечеловеческие испытания, бессонные ночи, привычка к идущей рядом смерти — все, что уже двадцать месяцев сопутствует людям, с первого дня пошедшим на войну. Когда он, разговаривая со мной, пытается по южной привычке жестикулировать, он иногда вдруг слегка морщится от боли, потому что ранен в обе руки: в кисть одной и в локоть другой. Пальцами правой он еще кое-как шевелит, а левая бессильно висит на перевязи. Тем не менее он говорит, что завтра или послезавтра пойдет в бой, как будто обе руки непременно заживут в течение одной или двух ночей».