- Что будешь делать, когда придут наши? - спрашивает Драгун.
Митя не знает. Не думал об этом. Он боится одного - чтобы наступление не приостановилось.
- Пойдешь в армию. Меня, наверно, тут оставят. Агроном все-таки. А ты пойдешь. Война еще не кончается. Еще немало ляжет народу...
То, что говорит Драгун, - непривычно, и Митя смотрит на него с удивлением:
- Победа близка. Гитлера гонят на всех фронтах.
- Близка и далеко. Думаешь, легко будет после войны? Ты молод, не понимаешь. Урожаи и раньше былине очень. Что будет теперь - не знаю. Людей, коней, тракторов - ничего нет.
В вечернем небе проклевываются первые звезды. С наступлением темноты вверху слышен гул моторов. Советские эскадрильи летят на запад.
Вновь назначенный командир Батьковичской бригады Якубовский вместе с комиссаром Груцей и начальником штаба Анкудовичем (их сопровождает охрана из вооруженных автоматами всадников) по срочному вызову направляется в обком, на территорию Октябрьского района.
Вызов несколько необычный, неожиданный. Как командиров Якубовского и остальных утвердили еще недели две назад, о каком-либо отчете не предупреждали. Покачиваясь в седле, Якубовский на всякий случай прикидывает, что сделано за последний месяц. Скорее всего, будут интересоваться готовностью к зиме. Что ж, сложа руки новая бригада не сидела. В ямах укрыто сорок тонн зерна, а если учесть, что район на три четверти уничтожен, то не так уж и мало.
Возле Лозовицы к всадникам присоединяются горбылевцы и возле Литвинова - домачевцы. Странно, горбылевских бригад стало две, в Домачевской - пять отрядов, а вызвали тоже только по три человека, преимущественно комиссаров, среди которых назначенные еще весной и летом секретари подпольных райкомов.
- На повышение идем, хлопцы, - щерит зубы Гервась, комиссар второй Горбылевской бригады. - Дадут по тридцать пар лаптей - и вперед, на запад!.. Под Белосток или под Брест. Думал, со своими вот-вот увижусь. Да, видно, не скоро то солнце взойдет...
Что ж, может и так быть. Со времени прилета Волаха уже несколько инициативных групп во главе с бывалыми партизанами, которые прошли огонь, воду и медные трубы, двинулись в западные области. Раздувать пламя партизанской борьбы там, где оно еще недостаточно разгорелось.
Вообще-то Волах установил порядок основательный. Штаб соединения и обком теперь не при Горбылевской бригаде. Штаб Волах сделал независимым его охраняет специально набранный отряд.
Хмелевский - он остался комиссаром в прежней бригаде - едет рядом с Валюжнчем, который заменил Вакуленку.
- Не на запад нас пошлют, - говорит Хмелевский. - Кого надо послали. Тут что-то другое.
- Что ты хочешь сказать?
- То, что слышишь. Не забывайте - армия на Днепре. Наши, если начнут наступление, будут тут через три дня. И если фронт остановится - может и такое быть, - воевать придется в прифронтовой полосе. А это тебе не за бобиками гоняться...
Командиры притихли. Предположение о том, что фронт, который с приближением зимы может протянуться по здешним болотам и лесам, беспокоит каждого. Трудно представить себе, что будет, если вооруженные до зубов немцы-фронтовики займут уцелевшие деревни, а партизан вытеснят в лес и на болота...
Железную дорогу из Овруча на Жлобин, вернее, насыпь, которая от нее осталась, перемахнули с большой осторожностью. То, что делается теперь на этой железной дороге, как бы подтверждает сказанное Хмелевским. Весной партизаны вывели дорогу из строя, рельсы растащили, утопили в болоте, шпалы сожгли. Но именно теперь, в преддверии зимы, специальные железнодорожные команды взялись за ее восстановление. Почти каждый день у партизан происходят стычки с воинскими саперными командами. Это может означать только одно: фашисты готовятся к обороне, болотное Полесье, прикрывающее с юга Беларусь, так просто уступать не собираются.
В деревеньку, где размещаются обком и штаб соединения, командиры приехали затемно. Но и дорога не близкая - верст шестьдесят отмахали. Успокоились немного, увидев, что Волах, секретарь обкома, командир соединения в генеральском звании, партизанской привычке тем не менее не изменяет: накинув на плечи ватнушку, сидит у костра, печет вместе с бойцами охранного отряда картошку, смеется, когда они остроумно шутят, и сам рассказывает веселые истории.
...Ночь светлая, лунная. За окном, за Припятью в зыбком серебристом свете видны заречные луга, которые тянутся до синеватой гряды леса.
Домик, в котором нашел себе квартиру Топорков, заявившись в Мозырь в мундире власовского поручика и имея на руках настоящие документы, стоит на самом берегу реки. Тут Топоркову удобнее, особенно если принять во внимание, что его личностью могут заинтересоваться. Но, кажется, этим не пахнет. Гражданская немецкая администрация из города драпанула. Генерал Фридрих тоже отбыл, оставив вместо себя второстепенного офицера. Топорков же получил задание - уговорить Турбину ехать вместе с немцами, если ей предложат эвакуацию. Там, где она остановится, ее так или иначе найдут.
Эрна Ивановна нервно похаживает по комнате.
- Не хочу никуда ехать. Вы, Анатоль, не понимаете. Генерал Фридрих в Германии такой, как тут, должности занимать не будет. Он обыкновенный полицейский служака. В штат меня там не возьмут. Я же для них не более чем фольксдойч...
- Не надо в Германию, Эрна Ивановна. Остановитесь в Пинске, Бресте, в худшем случае где-нибудь в Польше. Могу вам по секрету сказать, мой начальник уже, очевидно, под Брестом. И я там буду. Для нас война еще не окончена.
Женщина, однако, протестует еще настойчивее:
- Зачем я в Польше? Языка не знаю, переводчицей быть не смогу. Сунут куда-нибудь на фабрику. Какая будет от меня польза? Не забывайте, что у меня дети...
Топорков сам начинает колебаться.
- Хорошо, Эрна Ивановна. Договорились: поедете только тогда, когда пристанут с ножом к горлу. А так оставайтесь тут. Город прифронтовой, сведения отсюда тоже позарез нужны.
Что-то задрожало, затрепетало в душе связного, когда женщина каким-то необычайно ломким голосом вдруг сказала:
- А вы не можете остаться тут, Анатоль? Привыкла я к вам. И не только привыкла... Более года вместе. Да в таком страхе. Боюсь я за вас. Вы себя совсем не умеете беречь...
За тридцать лет бездомной цыганской жизни ни одна женщина не сказала Топоркову таких слов, как эта, которой он давно втайне любуется. То, чего он так долго ждал, во что не верил, сравнивая ее с собой, кажется, пришло...
Топорков подошел, как-то несмело прижал женщину к себе. Она его не оттолкнула.
- Ты все давно знаешь, - торопливым шепотом говорил он ей через минуту. - Жди меня. Слышишь, жди... Не бойся, я вернусь. Приду к тебе. Найду тебя хоть на краю света...
Была незабываемая, хмельная ночь, овеянная дрожащим маревом лунного света, радость самозабвения, обладания любимой женщиной. Только на одно мгновение холодная змея ревности кольнула искреннее, открытое сердце Топоркова - это когда Эрна спросила о Фрице Зонемахере, который еще летом перешел к партизанам. Но на одно только мгновение. Она с ним, принадлежит ему, и какое ему дело до того, что могло у них быть или было. И у него было. Однако его пристань тут, он нашел наконец ту, которую так долго искал...
О том, что Зонемахера послали туда, куда он сам уговаривал ехать Эрну, Топорков не сказал. Зачем говорить слова, которые для чужого уха, пускай даже для этого нежного, которое ему так нравится, не предназначены?..
Хмелевский как в воду глядел: на заседании обкома всех, кто приехал из Восточной зоны, утвердили секретарями подпольных райкомов. Теперь райкомы в полном составе. Полномочия им дали большие: подобрать кандидатов и утвердить районное звено, чтобы с приходом Красной Армии на месте полностью действовала советская власть. И еще одна необычайная директива: коров, которые находятся в личном пользовании населения, собрать и укрыть в лесных кошарах партизанских зон. Это надо сделать во что бы то ни стало, так как фашисты, отступая, обдирают народ начисто, оставляя после себя мертвую землю...