Кроме того, путешественник противоречит самому себе, описывая сначала неслыханное богатство украшений, одежд русских женщин и их вольнолюбие (они носят на груди нож в ножнах с самоцветами, то есть оружие, признак независимости, что для восточной женщины неслыханно!). И одновременно рисует картины крайнего безнравственного совокупления с женами и наложницами в присутствии посторонних, ярких людей. Я не исключаю любвеобильности наших пращуров, однако мифология, сказки, притчи и Дар Речи говорят о щепетильной целомудренности отношений между полами. Стоило Ивану- царевичу поспешить, не в срок спалить лягушачью шкуру своей избранницы, пришлось потом искать ее за тридевять земель. Поцелуй — самая крайняя публичная вольность, да и то чтобы пробудить спящую царевну от вечного сна.
И все же записки араба дают представление о важном, сложном и космогоническом характере похоронного обряда руссов, где косвенным образом фигурирует число три, однако не раскрывают сути приобретаемых тризниками знаний. Есть лишь некий намек: беспробудное пьянство сородичей и соплеменников в первый период тризны можно расценить, как их уподобление усопшему, пребывающему в земле, в мире нави. Поэтому язык сохранил выражения — мертвецки пьян, пьяный вусмерть. А выстроенные ворота, сквозь которые проводят спутницу усопшего, не что иное, как переход из мира яви в мир правы, Калинов мост. На корабле же властвует проводница в иной мир — старуха, ангел смерти, а ее дочери — служанки спутницы усопшего, всячески ее ублажающие. Это единственные распорядители на похоронах, да и то с узкими функциями. Всем обрядом в целом никто не управляет (принцип коллективного, вечевого действа, не известного на Востоке), не упоминаются жрецы, волхвы либо иные служители культа. То есть все отдано на волю некой стихии, которую, собственно, и можно назвать тризной.
Следующее слово из этого ритуального гнезда — скорбь, в общем-то не требующее разъяснений: скорбеть, скарить, карить — печалиться, оплакивать усопшего. И в отчаянии наносить себе на лицо язвы, раны, царапать, а точнее карябать — раздирать кожу ногтями. (Вероятно, отсюда возникло значение тризна — мучение.) В таком случае знаменитые строки Есенина, мага и чародея русского слова, звучат совершенно неожиданно: «Дар поэта ласкать и карябать. Роковая на нем печать...». То есть ласкать и скорбеть! (А не карябать стишки, как иным кажется.) Согласитесь, появляется совершенно иной, философский, смысл, и становится ясно, почему на поэте «роковая печать».
Между тем логической нитью языка выпрядается еще одно слово, впрямую связанное с похоронами и скорбью, — скарб. Сейчас мы знаем его поверхностный смысл: имущество, пожитки, а у поляков и украинцев это еще и сокровища, казна. Первоначальное же значение напрямую увязано с похоронным обрядом: скарб — это необходимые «на том свете» предметы и вещи, укладываемые в могилу с покойным. Тогда, выходит, скорбеть — это не только печалиться и оплакивать, но и наряжать, собирать усопшего в последний путь, обмывать его, шить одежду, обряжать и готовить коробье — что-то вроде приданого, дорожного припаса для последнего пути и загробной жизни. Вот отсюда и сокровища в курганах и захоронениях наших пращуров.
Есть еще одно слово, точнее действо, составляющее тризну. Употребляется оно хоть и редко, однако же существует во многих славянских наречиях — страва, поминальный пир, угощение. Отсюда слова стравить (скормить), потрава (посевов скотом), да и отрава тоже отсюда Созвучие со словом трава не случайно и говорит о том, что у наших пращуров был вегетарианский стол. Если пища не вкусная, пресная, мы до сей поры говорим: как трава. То есть первоначально трава — это ритуальная, поминальная пища, вероятно, растительного происхождения.
Наконец, потешный (спортивный) бой, состязание, кстати, не отмеченное Ибн-Фадланом, однако же упоминаемое иными иноземными авторами (Вульфстан). Например, у пруссов оно связано с разделом имущества покойного, когда его развозят на определенные расстояния от города, после чего конные соплеменники пускаются вскачь, и кто вперед достигнет цели, того и добыча. Здесь речь идет не о воинском искусстве, а об обыкновенном спортивном состязании, игрище, откуда, собственно, возникли слова стяг — вещи усопшего, тяжба, стяжательство. ТЯГ — всякое соревнование, в том числе и на ристалище, на поле боя. «Потягнем же мужески, братие и дружино!» — говорит князь Святослав перед битвой. Скорее всего, спортивная борьба за имущество носила исключительно ритуальный, символический характер: соплеменники таким образом старались не обогатиться за счет умершего, а получить его вещицу как память, возможно, как талисман, охранительный, оберегающий знак. Или нечто большее. Разумеется, если усопший не был безродным, то основное имущество доставалось наследникам, а на состязание выставлялись особые, ритуальные, предметы, коими пользовался покойный при жизни, — его стяги.
До сих пор сохранился обычай (за неимением стягов) раздавать самым близким друзьям некие знаменательные вещицы покойного. Чаще это платки, которые носила усопшая женщина, или полотенца, сотканные либо расшитые ею.
Если умирал мужчина, отдавали инструменты, головные уборы, реже — обувь. Одним словом, те вещи, которые были ближе к голове и рукам покойного, которые впитали его энергию, ферменты, если хотите. И, напротив, более дорогую верхнюю одежду, платья, пиджаки раздавали соседям, знакомым, а то и вовсе первым встречным, нищим.
А стяг — это знамя, родовой знак, символ, некий ключ к 3наниям! Так что добывали в состязании не остатки скарба покойного (иначе бы не набивали золотом, серебром и драгоценным оружием курганы!), а его энергетическую, образовательную суть, святыню — знамя. В самом этом слове заложен ответ, особенно в производном — знамение. (Сравните с аналогом: камень — камение.) знаменитым становится тот, кто меняет свои знания, представления, кто усовершенствует их, учится, получает новую информацию. То есть тризники стяжали то, что им было неведомо, что сокрыто в человеке до момента его смерти, —дух, рок, славу усопшего. Все то, что не пощупать руками, все то, что остается от человека на земле и становится достоянием соплеменников.
Но, возможно, и его путь, ибо от стяга (знамени) образуется не только стяжательство, до боли знакомое и близкое нашим современникам, а еще одно, косвенно относящееся к тризне, слово — стезя, понимаемое как духовный путь.
Наших пращуров заботили более тонкие, чем имущество, квартиры, дачи, материи...
И есть еще одно ключевое выражение — тризный пир, где ПИР — это вовсе не гулянье, не скорбное поминальное застолье, не пышное угощение, а исконно славянское слово, означающее... огонь! Отсюда пирог — изначально печеный, прошедший через огонь хлеб. А слово пират хоть и считается опять же латинским, пришедшим из греческого, но вразумительно переводится только с русского — поджигатель. В данном случае — деревянных кораблей на море. И надо ли переводить «заимствованное» слово пироман, если в русском языке май, манить (притягивать, привлекать) звучит более выразительно, чем в древнегреческом μανία? Слова пир со всеми его производными в значении огонь, пламя, пожар нет ни в испанском, ни в санскрите, а в греческий оно пришло явно через славянский, поскольку пир звучит как О αεροσταθμός а огонь — Фюна. Древний Эпир — не что иное, как страна славян-огнепоклонников, родственных соседним македонцам и иллирийцам. Именно в этом котле выварились мудрецы- греки, прежде чем переселиться на Пелопоннес и перевоплотиться в ахейцев, потом в эллинов.