Однако подобные скрижали были скорее для «служебного пользования» жрецов, вождей и князей — непосредственных хранителей языка, обычаев, огня и традиций. Вкупе с ними существовал и иллюстративный материал — общие знаки и орнаменты для широкого круга «читателей», начертанные на сырой глине перед обжигом, на орудиях производства, на оружии и прочих бытовых предметах вплоть до прялок. Во всех славянских орнаментах сохранилась главная деталь, опознавательный знак — солярный символ. И появился он благодаря одной общей мечте — дожить до времен, когда над студеной покинутой стороной вновь воскреснет яркое солнце и лучи его оплодотворят Мать-сыру- землю, емлющую огонь, планету. Известный знак — ромб с точкой в середине, знак засеянного поля, встречающийся в большинстве орнаментов (впрочем, как и оленьи рога), всегда стоит рядом со свастикой — коловратом, сеющим богом Ра. И говорят они не о бытовом событии и не о принадлежности к земледельческому либо солнечному культу; они означают окончание ледникового периода и возвращение прежнего мира, когда совокупляются правь и явь. Скорее всего, праздник Купалы знаменует это соитие: тут тебе лед и пламень, вода и всю ночь го- рящие огни, земное и небесное, мужское и женское начала, совокупляющиеся на восходе.
Тут станешь считать дни, часы и минуты до такого свидания!
И оно, свидание, состоялось. Но какими и куда вернулись ушедшие на полудень хлеборобские племена? Конечно же другими, каждый со своим наречием: пережидавшие на чужбине хлеборобы, как перелетные птицы, обрели в языке протяжное О, поскольку плакали и пели гимны, тоскуя по родине. Не отсюда ли эта русская ностальгия тех, кто ее покинул и живет на чужбине? Они и русскими-то становятся только там, вдруг осознав свое положение, ощутив неразорванную пуповину. Ловчие же люди обрели суровый, немногословный нрав, соответствующую «рубленую» речь и сохранили «акающее» ее звучание. На морозе не поголосишь, не попоешь и даже не поплачешь. Однако возвращение было стихийным, разновременным, и потому племена перемешались: северяне оказались на Черниговщине, «окающие» южане — в поморье, где родился кудесник русского языка Владимир Личутин; на Вологодчине, на реке Ра Нижегородской земли тоже «заокали», а «люди с коло», сколоты ушли в Причерноморье — возможно, погреться после столь длительной зимовки.
Однако же возникшая традиция письма оставалась единой, впрочем, как и опознавательные орнаменты. Конечно же появление множества наречий, с одной стороны, усовершенствовало Дар Речи, сделало его подвижным, многократно обогатило цветами, оттенками и, главное, обеспечило невероятную выживаемость, но вместе с тем ослабило образовательность языка. И теперь письменность стала служить неким посредником, мерилом, а то и истиной в последней инстанции. Сверять «по писаному» начинало входить в норму, и, скорее всего, отсюда возникла эта бесконечная вера в начертанное слово. Положенное на доску, бересту или пергамент в виде знаков, оно обретало некий особый магический смысл, одновременно выщелачивая магию из устного языка
Надо отдать должное письменности, позволившей сохранить до наших дней и древнее начертание слова, его смысл, значение, употребление — это не считая собственно знаний, добываемых нами из ветхих текстов. Правда, все время приходится прорываться сквозь религиозные догматы, более поздние наслоения, редакторские и цензурные правки, но и все это тоже история, информация к размышлению. Чем далее мы уходим от прошлого, тем ценнее становится каждое слово предков. Благодаря письменности мы сегодня прикасаемся к сокровищам «Слова о полку Игореве», изложенному «старыми словесы по былинам сего времени».
То есть древним, по крайней мере дохристианским, стилем, поэтому можем судить о психологии наших пращуров, об их образе мышления и поведения, наконец, знакомимся с героями забытого эпоса — Карна, Желя, неведомый Див. А какая поэтика, какая страсть и какое филигранное владение языком в «Молении Даниила Заточника»! Все это замечательно, но вместе с тем письменность постепенно начала притуплять образовательный инструмент, поскольку сделалась всегда открытой лазейкой в наше сознание и способом насаждения иной, пусть даже не такой и чуждой идеологии.