Не сразу стало известно, что почти весь командный состав первой роты погиб у себя на НП под огнем тяжелых немецких минометов.
Лишившись левого соседа, Охрименко по указанию Латникова перебросил все пулеметы Стригачева на левый фланг, чтобы затянуть брешь на стыке двух батальонов, а своим велел приготовиться к атаке.
Брошенных прошлогодних траншей и воронок хоть отбавляй, да только все водой залиты. Мухин чудом нашел сухую — полчаса назад, может, меньше, упал тяжелый снаряд, вывернул с корнем молодую березку, разбросал по сторонам глину. Она, эта березка, лежала тут же, белея на темном фоне, упиралась ветками, как руками, о землю, старалась приподняться, а сама исходила соком от ран. Мухину — и случится такое! — стало жалко эту березу, ее нежное, гладкое, по-девичьи стройное тело, туго обтянутое бледно-розовым шелком. Он приподнялся и погладил ладонью девственно-чистое тело. На стерильной чистоте остался грязный след. Тогда Мухин вытер ладонь полой шинели и вторично погладил березу. С противоположной стороны в тело дерева ударила автоматная очередь. Вскрикнув, присел в страхе боец-первогодок, примостившийся со своей трехлинеечкой среди веток, ругнулся лежавший рядом с ним другой:
— Чего орешь попустя? Этая — не твоя…
Подбежал Дудахин в сдвинутой на затылок шапке.
— Откуда бьют, засекли?
Мухин «не засек»… Дудахин вспылил.
— Эх, вы!
Вынул из кармана газету, поджег ее. И снова — очередь в то же место.
— Есть! Засек.
Вместе с Булыгиным установили «максима», заправили новую ленту.
— Подбитую полуторку видишь?
— Вижу, — ответил Булыгин.
— От нее справа на два пальца. Там он…
Булыгин, сощурившись, глядел через прорезь щитка.
— Не ошибся, старшой? А то ведь ему только покажись, враз накроет. По вспышкам бьет…
— Давай, как договорились, — и — к Мухину — Товарищ младший лейтенант, поднимайте взвод.
— А как же немецкий пулемет? — Мухин с сомнением покосился на полуторку. — Пусть сначала артиллеристы…
— Делайте что говорят, — строго ответил Дудахин, — вы нашего ротного не знаете!
Мухин вылез из воронки, нерешительно поднялся на ноги.
— Взво-о-од! — голос будто чужой: тонкий, дребезжащий. — Короткими перебежками вперед марш!
В первую секунду показалось: никто и ухом не повел, но уже в следующую над землей стали приподниматься каски, зашевелились бугорки плеч, зачмокали выдираемые из глины ботинки.
— Вперед бегом марш!
На ученьях выдернуть пистолет из кобуры — плевое дело, здесь даже плоский ТТ за что-то цепляется, не хочет вылезать…
— Не отставать!
Слава богу, пошли! В предрассветной полутьме угадываются фигуры командиров отделений: крупная, нескладная, в длинной кавалерийской шинели — сержанта Рубцова, почти квадратная, в ватном бушлате, под которым еще и телогрейка, — сержанта Мохова, совсем маленькая, похожая на сгорбившегося чижа, — младшего сержанта Сопелкина. Все машут руками, кричат. В атаку — Мухин теперь это знает — ровными рядами xoдят только в кинофильмах. В жизни, а точнее на грани ее и смерти, нервная система каждого срабатывает по-разному. Одному прикажет секунду повременить, подождать, покуда обгонит товарищ, другого с отчаяния или по какой другой причине бросит далеко вперед. Одно лишь неизменно: чем ближе к командиру лежал боец в цепи, тем ближе от него он будет и в атаке — на глазах начальства что хитрить, что трусить — одинаково опасно.
Лишь только успели на ходу немного подравняться, ударил крупнокалиберный с фланга. Командир третьего взвода старшина Белугин скомандовал: «Ложись!», командир первого лейтенант Стригачев приказал взводу: «Вперед!» В лоб резанул засевший в проломе стены пулеметчик.
Только не долго на этот раз гуляла по полю выпущенная им на свободу смерть — не прошло и трех секунд, нащупал его тупорылый хоботок булыгинского «максима». У Стригачева, кажется, всего троих убило, у Мухина на этот раз — ни одного!
— Раненько радуешься, — сказал Белугин, — главное— впереди.
То, что главное впереди, Мухин понимал и сам, а радовался просто так. Отчего ж не порадоваться, если жив пока…