Конструктор, конструируя человека, вмонтировал в него и аппаратик для передачи и приема мысли на расстояние и вообще для передачи мыслей другим людям без посредства слов, жестов, мимики и выражения глаз. Известно даже месторасположение этого аппаратика в мозгу.
Но что делал бы дикарь, никогда не соприкасавшийся с цивилизацией, если бы ему в руки попал транзистор? Вероятно, он повертел бы его в руках и поставил бы у себя в пещере как украшение или таскал бы на шее как талисман.
Я хочу сказать, что конструктор, дав человеку аппарат для самой совершенной и могучей связи, почему-то не вложил в него умения пользоваться этим аппаратом, считая, вероятно, что на ранних стадиях развития человек не то что не достоин, но не способен пользоваться этим разумно и не во вред. В самом деле, представьте, что мы читали бы все мысли друг друга и могли бы произвольно влиять на поступки других людей!
Неумение пользоваться телепатией — такое же благо, как и то, что маленькие дети не умеют пользоваться папиным ружьем или пистолетом. Вероятно, мы должны дорасти и научиться сами на какой-то стадии своего развития включать и выключать аппарат, который есть в каждом из нас со дня рождения.
Если только это не атавизм. То есть могло быть и так, что на самых ранних порах аппарат действовал, а когда мы познали речь и когда усложнились человеческие отношения, он автоматически отключился.
Его книги (Герцен, Эренбург, Вересаев) насквозь рациональны, но читать их все-таки интересно, потому что он умен. Страшно, когда рационален глупец.
Меня часто спрашивают, как я отношусь к Евтушенко.
Я отвечаю очень просто: все, что написал я, я не променяю на все, что написал он.
Лучше всего исполнять какую-либо должность можно тогда, когда не боишься ее потерять.
Он имеет право писать плохо, потому что он пишет очень много. Ты пишешь мало — и тебе плохо писать нельзя.
Когда читатель берет книгу и начинает ее читать, у него в запасе сто копеек читательского внимания. Дальше все зависит от того, как построена книга. Эти сто копеек читатель может израсходовать на первых двадцати страницах или, во всяком случае, задолго до конца книги. Книга останется недочитанной.
Капиталом читательского внимания писатель должен распорядиться так, чтобы его хватило до конца, да еще и остался хотя бы грошик, выражающийся в восклицании: «Как жалко, что книга кончилась!»
Моя новая повесть была написана на три четверти, когда мне понадобилось съездить в Москву. Я показал матери на стопу исписанной бумаги, то есть на рукопись, и попросил, чтобы в случае пожара она спасла прежде всего эту бумагу, а не остальные вещи. У матери сначала не могло уложиться, как это стопа бумаги может быть дороже всего добра: одеялишек, подушек, перины, рубашек, пальто и даже самого дома.
Потом она поняла, завернула бумагу в шаль и бережно, как если бы это было живое или стеклянное, понесла к себе под подушку.
Общественную атмосферу в мире я ощущаю так же явственно, как и физическую. То становится тягостно, то легче, то как бы перед грозой.
Когда неприятель стремительно атакует окопы, то солдаты, сидящие в обороне, палят, как правило, почти не целясь. Общая масса летящих пуль наносит, конечно, урон противнику, но каждый солдат в отдельности палит приблизительно, наугад.
Снайпер сидит тут же, в своем гнезде, и стреляет по выбору. Пока те палят по десяти раз, он успевает выстрелить только однажды, но зато, наверное, всегда в сердце, в голову. Притом твердо зная, в кого именно он попал.
Писать тоже можно либо как стреляют солдаты, вразброд, либо как стреляет снайпер, на выбор, без суеты.
Как это так — тебе не пишется, если ты умеешь писать? Сел и пиши.
А вот так и не пишется. Если лампочка рассчитана на напряжение 220 вольт, то, чтобы она ярко горела, должны быть все двести двадцать. Иначе получается не свет, а красный волосок. Так и у меня. Сядешь за стол, а в организме не хватает напряжения, в нем меньше двухсот двадцати. Вот и не пишется.
В редакции мне предложили сократить одну мою книгу. Ненамного. Из условий места в журнале. Там абзац, там абзац, там три строчки, там еще три строчки. Все уже было отчеркнуто и подчеркнуто редакторским карандашом.
Тогда я понял, что дело вовсе не в том, сколько сократить.
От бутылки вина можно отлить половину, но все же оставшаяся часть сохранит весь вкус вина, цвет, оттенки, аромат. А можно хитроумным способом лишить вино терпкости, аромата, цвета, крепости. Причем вина почти не убудет.