— Не удивляйся же, молодой человек, что я даю временное отдохновение уму своему: если он будет постоянно в напряжении, то также утратит свою крепость и ослабеет, когда по необходимости потребуешь от него усилий.
Когда читаешь Паустовского много, собрание сочинений, например, создается впечатление, что очень большую картину рассматриваешь по фрагментам на близком расстоянии. Чувствуешь, что фактура великолепна, а цельного впечатления не получается.
Безграничное доверие может стать угнетающим, превратиться в обузу. Его ведь нужно оправдывать. Его неудобно потерять.
Никакого прогресса формы художественного произведения нет и быть не может.
Чем джазовая музыка прогрессивнее Бетховена? Кто объяснит, почему симфонии Прокофьева нужно считать более прогрессивными, чем симфонии Чайковского? Можем ли мы сказать, что мелодия «Подмосковных вечеров» более прогрессивна, чем мелодия «Во поле березонька стояла»?
Когда я писал роман, это было для меня как езда в автомобиле ночью, с фарами, по незнакомой дороге. Фары четко высвечивают вперед на сто метров, а дальше мрак, неизвестность. Лишь умозрительно знаешь, что должны попадаться такие-то деревни или такие-то города.
Так вот, когда я писал роман, я четко, с подробностями видел страниц на двадцать вперед. Остальное — умозрительно, в общих чертах, с ощущением основных пунктов.
Проедешь эти двадцать страниц, прояснится следующий отрезок.
Литература более всего имеет право называться «машиной времени». Она дает нам почти реальную возможность (не менее реальную, чем реальность отчетливого сновидения) присутствовать на королевских балах в Версале, на Бородинском поле во время сражения, на необитаемом острове среди дикарей, на дружеских пирушках среди гусар и студентов, в парках русских поместий, на улицах и площадях Парижа, в лесах и замках Шотландии и даже на эшафотах.
Поразительная историческая деталь. Людовика XVI привели из тюрьмы на эшафот. Поднявшись по ступенькам, он спросил у палача, прежде чем тот отрубил ему голову: «Что слышно об экспедиции Лаперуза?»
Так называемый реализм сравнивают с фотографией (в противовес абстракции). Но разве можно назвать фотографией «Боярыню Морозову» Сурикова и «Пустынника» Нестерова, кустодиевского «Шаляпина» (казалось, уж вовсе — портрет) и врубелевскую «Царевну Лебедь», и вообще всего Врубеля, и Левитана, и Рериха… Ну какая же фотография рериховский «Гонец»!
Отчего при одном и том же формальном методе одни произведения живописи хочется заклеймить определением «фотография», тогда как по отношению к другим это сделать невозможно даже и при желании?
Оттого, что одни одухотворены, а другие не одухотворены.
Я слушал, как пришел в негодование один интеллигент. Он захотел обругать своего обидчика и всё не мог подобрать слова побольнее, пообиднее: «Вы… вы… вы… нехороший человек!»
Человечество прошло такую историю, что вполне заслужило право, чтобы мы, люди, говорили о себе и о своем пути, пройденном сквозь века, с оттенком иронии или даже юмора.
Когда пишется стихотворение, на одно вакантное место просятся двадцать или тридцать слов. Все они как будто хороши и годятся. В меру своего таланта поэт выбирает лучшее, похуже, совсем плохое, совсем хорошее или единственное.
У Пушкина были варианты:
И наконец, появилось:
Можно научить поэта тому, что нужно искать слова, но найти свое единственное слово может лишь сам поэт. Этому научить нельзя. А между тем степень единственности найденного слова есть единственная мера таланта.
Равновесие, наступившее в жизни: я не могу сделать всего, что я хотел бы, но я могу не делать того, что не хочу.
Ямб существовал и при Пушкине. Что делает стихотворение современного поэта, ну, хотя бы Твардовского, современным? Неужели только словарь? Вот некоторые строфы из Твардовского: