Светка перестала плевать косточки, откинулась на спинку стула – сколько ни рассказывай об этом – всё интересно.
– Ну и как?
Галка шумно втянула в себя носом воздух, хихикнула:
– Ты знаешь, я несколько по-другому себе всё это представляла… Сначала думаю: «И чего так долго?» Потом смотрю – он спать собрался. Я его давай тормошить: «Ты чего, – говорю, – спать что ли собрался? У меня сегодня такой праздник, понимаешь? Впервые! А ну давай одевайся, на улицу пойдем». Он: «Ты, что, с ума сошла? Сейчас ночь». В общем, подняла я его, пошли мы на улицу, опять на машине катались, снегом бросались, бесились. Праздник у меня был!
– Ха-ха-ха! Ну ты даешь! А потом?
– Потом мы с ним встречались еще несколько раз. Он разведенный оказался, алименты платит. Потом… расстались, в общем, мы с ним. То ли к жене вернулся, то ли еще к кому. И ты знаешь, только расстались мы – так тоскливо сделалось. Пока с ним была – ничего, вроде, не чувствовала особенного, а как осталась одна – что-то не хватать стало. Уйду на балкон, сижу там. Один раз прихожу с балкона, а мне мои девицы из комнаты говорят: «Галка у нас совсем в потаскушку превратилась». – «Вы чего это?» – спрашиваю. «А как же? – пойдет на балкон, потоскует там, потоскует и возвращается. Совсем в „потаскушку“ превратилась».
– Ха-ха, здорово. Тц! – кто-то грузно вошел в сарайчик, смежный с летней комнатой; раньше между ними было застекленное окно, потом вместо стекла вставили фанеру. – Отец!
Подружки молча доедали свои компоты, слушали, косясь на фанеру, как ходил по сарайчику Николай Григорьевич, возился, перебирал инструмент. Потом, когда всё стихло, решили: «Ушел», стали продолжать свой интереснейший разговор.
– Светка, – осторожно, будто с какой затаенной завистью спросила Галка, вылавливая последние вишни из бокала, – а ты, наверное, сразу… ну… как только из дома уехала, да?
– Ну не сразу… Ты же знаешь, пока я здесь жила – тюрьма. С моей мамашей много не нагуляешь: это же мамонт – с ее понятиями… Ну, когда вырвалась, конечно, перекрестилась сто раз. – Светка помолчала и нехотя будто стала вспоминать как какое-то далекое, давно ушедшее прошлое, чего и вспоминать-то особого желания не было. Но потом, видимо, вспомнив что-то другое, поинтереснее, оживилась: – Ой, что я тебе сейчас расскажу – оборжешься.
Светка при встречах со своими подружками «расслаблялась», ее речь принимала более привычный для ее настоящей жизни тон, можно было и ругнуться наконец (а то даже соскучилась по крепкому словцу), и не боялась ляпнуть чего-нибудь не то, как боялась при родителях.
– Я как-то в одной компашке была, – продолжала она, – накирялись все и улеглись спать в одной комнате. Двое наших – Лешка с Танькой – в одном углу, на тахте, а мы все остальные – в другом. У Таньки до этого никого не было, а то по пьяни решила отдаться. Сначала долго выясняли отношения; разговаривали громко, мы всё слышим. Ржем до упаду, изнемогаем просто. Как он ее уговаривал! Говорит: «Не бери в голову, придет весна, и мы поженимся». Вот жук! Короче, ворочались, ворочались, шептались, шептались, вдруг она как завопит: «Ай-яй!», потом как выдохнет: «У, хмырь болотный!» Ну, мы аж не можем, всё одеяло сжевали, как от смеха давились. Говорит ей: «Ногу подними». Она: «Зачем?» Он: «Мне неудобно». А она ему – спокойно так, как в танке: «А мне удобно». Ну стёб! Вообще, вопли такие, стоны, вздохи, ахи. Кончили они, значит, свое дело, лежат. Он говорит: «Постель, наверное, испачкали…» А она ему: «Послушай, и что все в этом находят, что этого так все хотят, не понимаю?» А он ей – анекдот! – «Пить, – говорит, – меньше надо. Тогда поняла бы». Мы ржем все – в умат.
– А мы, слышь, Светка, тебя еще не было, поехали тоже компанией в лес на Вовкиных «жигулях». Значит: Вовка с Тамаркой, Васька и я. А Тамарка это дура такая – ужас, в жизни с ней связываться больше не буду. На год еще младше меня, с мужиками гуляет по-черному. Сначала просто на машине катались, потом вздумалось этой Тамарке с Вовиком в машине закрылись и того… А мы как дураки с Васькой стоим на поляне. Ну он и полез ко мне. А мне очень надо, я его первый раз вижу. Боролись мы с ним, боролись, а что делать, он мужик здоровый, кругом глухомань, место незнакомое, куда побежишь? Вдруг я чувствую – сережку потеряла. «Стой, – кричу, – дурак, я сережку золотую потеряла». Так что ты себе думаешь? Остановились мы, стали сережку искать, по траве шарить. А темнеть уже стало, ни черта не видно. Искали, искали, не нашли. Подползли к машине, как заглянули внутрь – а там… – кошмар! Васька как увидел всё это, опять ко мне полез, по новой у нас всё началось. В общем, Светка, и смех, и грех! Надоело мне всё это в конце концов, удрала я от него, выбежала на дорогу – рядом оказалась, – смотрю, едет машина какая-то, голосую – останавливается. Выходят два мужика, ухмыляются так: «Девушка, вас что, подвезти?» – «Ё-ка-лэ-мэ-нэ, – думаю, – там хоть один, а тут целых два, – нет уж, лучше вернуться». И тут Васька из лесу выходит. Я уже к нему: «Вася, Вася». Он: «О-о-о!». А эти: «Девушка, ну так как, вы едете или не едете?» – «Не еду», – говорю. Васька говорит: «Ну что ты в самом деле?» – «А ну вас всех», – говорю. И пошла одна по дороге. А уже совсем темно стало, по обе стороны лес чернеет – свихнуться можно. Но иду. Через некоторое время догоняют меня наши. «Галк, ну не дури, – говорят, садись в машину». А я молчу, иду. Они медленно-медленно за мной едут. Так и шли. «Гады вы все», – говорю. Села, поехали. Всё нормально, сережку только жалко, ужас: золотая. Через несколько дней встречаю Ваську, а он мне, представляешь? – вынимает из кармана сережку, отдает. Я обрадовалась: «Где, – говорю, – взял?» Ржет, гад, ничего не говорит.