Когда Щербаков приехал, кошка Надя уже выбралась через открытую форточку. Сидела на дереве перед подъездом, смотрела оттуда с упреком – явился, мол, не запылился. Уже в подъезде выяснилось, что он забыл ключ. Нажал на звонок, постоял, прижав ухо к двери. За дверью шуршала, как сильный жук в спичечном коробке, беспокойная городская тишина.
Пришлось возвращаться домой.
Рация без устали горланила: «Тридцать первый! Прими заказ!» – и ему пришлось соврать, что он сейчас с клиентом, едет в аэропорт. Но через час, когда Щербаков во второй раз подъезжал к отцовскому дому, диспетчер предложила ему взять заказ как раз возле аэропорта. Догадалась, наверное. Диспетчер не любит его, называет за глаза интеллигентом. Ничего не ответив, Щербаков выскочил из машины, забежал на второй этаж. Угрюмая Надя, подоткнув под себя лапы, лежала вплотную к двери. Чтобы войти, пришлось сдвинуть ее ногой.
Через минуту он стоял над мертвым отцом, калачиком свернувшимся посреди комнаты, а крики рации: «Тридцать первый! Ответь первому! Тридцать первый!» – летели через распахнутую дверь его такси, через открытую на кухне форточку. Он заткнул уши.
Щербаков удивился, как тупо он стал соображать, лишь только произнес: «Отец умер». Стоял над ним неподвижно, с пальцами в ушах, а внутри – да, как в спичечном коробке, ворочался этот жук, молотил когтистыми лапками, пытался растормошить его, растолкать.
Он ждал.
Очень ждал в день похорон, но тот день был наполнен на удивление жалкой и обыденной суетой. До сих пор Щербаков умудрялся оставаться в стороне от организации похорон. Вот Анину бабушку хоронили, и тетку Жанну, сестру отца, – как-то там все обходилось без него. Оказалось, между моментом человеческой смерти и рыхлым холмиком, на который можно бросить цветы, уйма дел.
– Врачи сейчас на место не выезжают, – инструктировала его Аня по телефону, когда он курил на отцовской кухне. На столе лежала вчерашняя «Вечерка», сверху очки со связанными резинкой дужками. Он слушал Аню, слегка раскачиваясь, и в линзе очков росли, выскакивали из строки буквы: одна, другая, третья. – Возьмешь отцовский паспорт, приедешь, скажешь: свидетельство о смерти оформить. Тебе скорей всего прямо там все и сделают. Встретимся в агентстве.
Было очень похоже на какой-нибудь большой поход на рынок или путешествие по врачебным кабинетам. Или на тот же ремонт. Тоже нужно выбирать: это дороже, это дешевле… Женщина, выправлявшая все необходимые бумаги за столиком, втиснутым в шеренгу гробов, была такая же пасмурная и отрешенная, как терапевт в поликлинике. На крестах и венках – миниатюрные ядовито-зеленые ценники. Очереди. Аня ставила его в одну очередь, сама занимала в другой.
Подходила, спрашивала, какой гроб заказывать, весь черный или с лиловой каймой. Позже, уже на кладбище, землекопы предлагали место получше, за пять тысяч: ближе к дороге, рядом с богатой могилой. И были заранее грубы. Сморкались на землю. Матерились как бы невзначай. Как бы предупреждали: если что не так, могут запросто все испортить. Щербаков, постаравшись сказать как можно печальней: «Помяните, пожалуйста», – отдал старшему пакет с водкой и колбасой, заготовленный Аней, попросил, чтобы крест выбрали получше, без трещин.
Потопав, чтобы сбить налипшую солому, Щербаков шагнул в ворота церкви.
В просторном дворе никого. С макушки ближайшей ели, сам себе судорожно продирижировав крыльями, сухо каркнул ворон.
Поднявшись по высоким ступенькам церкви, Щербаков стянул вязаную шапочку, сунул в карман, перекрестился. «Отец умер», – напомнил он себе. Потянул за массивную ручку, подергал. Дверь не поддавалась. «Заперто. Закрыто еще». Посмотрел на часы: пять минут десятого. Мелькнул смутный страх: опоздал, а теперь церковь заперли, опоздавших не впускают. Но тут же подумал, что так не бывает, он о таком не слышал, чтобы опоздавших не пускали. Все-таки прислушался: тихо. Свободной рукой нахлобучив шапку на голову, развернулся, оглядел двор.
Никого. В глубине двора – большой двухэтажный дом, крытый шифером. Безо всяких изысков, весь как один исполинский кирпич. Напротив, у самой ограды – сторожка. Щербаков пошел туда.
Постучавшись, толкнул дверь.
Из-под потолка смотрит икона. Возле стены слева пустой письменный стол. Стул задвинут спинкой вплотную к столешнице. Очень чисто и аккуратно, крашеный пол намыт до блеска.
В дверях, ведущих во вторую комнату, появился мужчина лет пятидесяти.
– Скажите, а церковь еще закрыта? – спросил Щербаков, не решаясь шагнуть на чистый пол.
– Закрыта.
– Скоро откроется?
– В три часа.
– В три?
– Да. В три.
– Почему?
Мужчина пожал плечами.
– Здесь в три открывается.
Щербаков уставился в пол, пытаясь сообразить, что теперь делать.
– А… как же…
Ехать в ту церковь, где отпевали отца, к Старому кладбищу? Не успеет. Далеко. Ну и врачиха, опять же. Не успеет. Надо было заранее, вчера надо было. А так можно? Наверное, нет.
Он вернулся во двор. Ворон на макушке ели, так же взмахнув крыльями, каркнул снова. «И что теперь делать?» – подумал Щербаков, растерянно посмотрев на свой пакет.
– Так вам что надо? – услышал Щербаков с крыльца сторожки.
– Мне сорок дней… – с надеждой отозвался он. – Панихиду заказать.
Мужчина вышел на дневной свет, и Щербаков заметил, что он тоже очень чистый и аккуратный: и одежда аккуратная, и ступает он аккуратно, и даже лицо – очень аккуратное, равномерно-бледное.
– Это там можно, – кивнул он Щербакову на большой кирпичный дом в глубине двора.
Щербаков увидел крест на шиферной крыше.
– Там тоже церковь?
– Ну да.
– Спасибо.
Еще раз, по диагонали, он пересек двор, поднялся по ступенькам.
Из полумрака, волоча по полу мокрую тряпку, на него задом надвигалась женщина. Смутно, по золотистым и бронзовым бликам, угадывались впереди иконы, в глубине темнел алтарь.
– Извините, – позвал он. – Мне бы панихиду заказать.
Голос его гулко покатился по храму.
Женщина быстро разогнулась. Одной рукой вывесила мокрую тряпку над ведром, чтобы не капало на пол, другой быстро поправила сбившийся платок. Не оборачиваясь, сказала: