чёрных – как зубы судьбы – квадрата.
То ли приподнимаю веки, то ли – пудовые пятаки,
то ли ложусь на грунт, то ли вздрагиваю на взлёте,
то ли продлеваю движение безволосой руки
шахматиста – сборщика крайней плоти...
И то ли дантист, опознавший опломбированный им мост,
то ли 2-ой могильщик – узнавший меня по дырам
в голове – пронзает масло, точно пространство – мозг,
чтобы выплюнуть живым в параллельном сыре...
И может, Бог не выдал, может, отрыгнула свинья,
но сколько ни пали по ангелам в привокзальном тире,
небо не коснётся земли, и я
застываю на Е4.
(21.02.2004)
Эректировать малое...
Эректировать малое. Большое сдавить коленями...
Принцип любви неврастеника (искусства ли вообще?),
сына ошибок опытных, парадоксального гения,
средство для вырождения и юношеских прыщей.
Дорогая, в увядшем рту твоем позавчерашняя пища.
Я несу тебе сладкий эспрессо и апельсиновый сок,
и голову злого обидчика (о, это библейская притча!).
Tы узнаешь его, любимая,
и поцелуешь в висок.
(13.02.2004)
АГОРАФОБИЯ
Винный камень
Идёт бычок, качается...
(А. Барто)
...как ни корми: всё бестолку, не впрок,
всё – на убой... Зерно не терпит плевел...
Ещё один откинулся не в срок,
и я привычно смерть его примерил
и подытожил: снова не моя...
А наверху, под куполом печально
идёт бычок – качается земля,
и зрители застыли в ожиданье...
Длинноты истерической любви
и краткость поучительной концовки:
shоw must gо оn... Tо be оr nоt tо be
в таком контексте кажется издёвкой,
иллюзией... Как призрачная цель
распластанных под атмосферным прессом.
...успеть бы вплюнуть пару строк в туннель
за окнами летящего экспресса,
впечатать в холст замысловатый крик
и выжечь в небе чёрную полоску...
Площадка перед замком. Зал затих.
И мертвецы выходят на подмостки,
выцеживая звук из челюстей:
семёрка, тройка... что там с третьей картой...
Бычок бежит по встречной полосе
и вздрагивает – будто перед стартом.
(16.12.2004)
Плывёт в тоске необъяснимой...
Плывёт в тоске необъяснимой...
(И. Бродский)
Плывёт в тоске необъяснимой
с опасной бритвою в кармане
певец пассивно-агрессивный
и сам себя любовно ранит.
А в облаках железный панцирь:
над Сахалином и Цусимой
вишнёвоглазый камикадзе
плывёт в тоске необъяснимой.
За хлипкой пазухою камень
неся на праздник кумачовый,
безмозглой бабочкою Фанни
летит на лампу ильичову.
Hа поезд, пахнущий телами,
отчаливающий уныло,
садятся ангелы с крылами,
внося под юбкой пуд тротила.
Над головами вереницей
плывут в тоске необъяснимой
хронический самоубийца
и Бог, прибитый к древесине.
И вновь расставленные кегли
глядят на шар. Hа шее зимней
бульваров каменные петли...
Плывёт в тоске необъяснимой
певец красивый, волоокий –
ничейный друг и не сородич...
И мозг его, уснув глубоко,
плодит чудовищ.
(25.11.2004)
у окна
И. Г.
упершись лбом в холодное стекло,
я наблюдаю ночь и, в то же время,
свою физиономию с весьма
нелепым, старомодным выраженьем
Созвездия твоей далёкой ночи
моложе вдвое... Нам не разминуться
пока наш компас точен как часы
и дважды в день показывает север...
(18.11.2004)
Агорафобия
...мне кажется, отсутствие – не тем,
а некой фокусирующей призмы –
вливает в меня яд мифологем:
от эллинизма и до фетишизма.
В долине Нила засуха. Hа стон
походит песнь расстроенной Изиды...
Рамзес Последний умер и закон –
сервирован в фамильной пирамиде.
...вот именно, отсутствие – не тем,
а некой нерушимой сердцевины –
в конце концов и сделает нас тем,
чем сделает... а впрочем, всё едино...
Мельчает Тибр – как всё наше бытьё...
В провинциях разврат и вакханальи.
Последний Цезарь поднят на копьё,
что было без сомнения брутально...
Я выхожу – без слова, без руки –
из времени и видимого спектра...
Родная речь как ствол большой реки
ветвится рукавами диалектов...
И часть меня – как человека труд
по капле обращает в обезьяну –
в угрюмой глубине сибирских руд
в который раз творит себе тирана.
(10.11.2004)
Гадес*
Нарисованный ветер не вывернет воротник,
не испортит причёску, не перехватит вдох...
Разве что, сунет в ухо мунковский ультра-крик
или лизнёт извилины парой шершавых строк.
И оттого, проснувшись, спешно впадаешь в транс,
прячешь за быстрой маской медленное лицо.
Древней крылатой кляче не вытянуть на Парнас
обморочный поезд царственных мертвецов.
По бесконечным ступенькам, вяло текущим вниз,
мимо немого паромщика – в каменное нутро
с метастазами станций... Вслед мне слепой гитарист
тянет «...помилуй полярников» из перехода метро...
Нарисованный ветер не всколыхнёт огня
неоновой Wreagley Spearmint,** вмонтированной в горизонт.
Мутные тени ахейцев движутся сквозь меня,
и редкая птица камнем падает в Ахеронт.***
*Гадес – то же, что Аид. Прим. сост.
**Wreagley Spearmint – название жевательной резинки. Прим. сост.
***Ахеронт – одна из главных рек Гадеса (Аида). Прим. сост.
(04.11.2004)
Симбиоз
Природа-мать вползёт в моё окно,
навалится живородящим лоном...
И я пред ней – то хрупкий эмбрион, то
эдипов Гамлет в траурном трико.
Точно за ствол цепляющийся плющ –
одновременно бич его и пленник:
в замке её найдёт успокоенье
в моем паху вибрирующий ключ...
Дитя металлургических поэм,
что в имени тебе её и лоне...
Как юный Гензель в леденцовом доме,
я в ней живу, боюсь её и ем.
Гостеприимно приоткрыв окно,
пред архи-лоном грохнусь на колени,
и на потребу женщин из селений,
в избе горящей буду конь в пальто.
(17.10.2004)