И.Г.
В такие дни кроишь свой микрокосм
из похоти и ветоши последней –
подлёдный лов на мёрзлый волчий хвост
в каком-то смысле – но несовершенней...
Мир в голове, сработанный на бис,
восставленный в долблении усердном,
имеет сходство с божьим садом и с,
увы, сифилитической каверной.
Где лес и дол, и прочий мелкий бес,
и на ветвях – в русалочьей печали
под чешуёй – твой собственный Дантес,
и – в чёрной треуголке – Йосиф Сталин...
Такие дни, что, оборвавшись, смех
и яблоко, сорвавшееся с треском,
не падают – ни вниз, ни, даже, вверх,
растерянному Ньютону в отместку.
Мир движется к истоку, в пустоту:
плод сорван и разъят на половины,
чтоб, судя по больному кадыку,
стать комом в горле каждого мужчины...
Такие дни – кармический запой,
продукт татуированных извилин...
Смерть входит в жизнь как синий в голубой,
развеяв миф про параллельность линий.
Чем оправдаться мне в такие дни,
застыв в оцепенении предзимнем...
А держит лишь любовь твоя... ну и
мембрана между голубым и синим.
(17.02.2005)
Илья Ильич
Илья Ильич, не выходя из сна,
дробит экспресс сознанья на вагоны:
где машинист, и стрелочник – он сам,
и он же машет тряпочкой с перрона...
Состав летит в альпийские луга,
где тучный бык уснул на теплом склоне...
Илья Ильич берется за рога,
отзывчиво дрожащие в ладонях...
И – в ужасе – незрячею рукой
кромсает микрокосмы на парсеки
и видит темноту, когда другой
Илья Ильич приподнимает веки...
Другой Илья Ильич живет на дне
какой-нибудь реки (допустим, Тибра),
в которой утонул в один из дней,
ныряя на спор после литра сидра.
А в остальном он кажется похож
на альтер эго, бдящее в постели,
но бодрствует всегда... Он свеж и вхож
в покои многочисленных офелий...
Он движется вперед как Ив Кусто
и мыслит в категориях условных...
Любви его усатое лицо
косит глаза, пришитые неровно...
Илья Ильич прочтён наоборот,
и видит сам себя со знаком минус.
Точно в закат, упёршийся восход,
и косинус, уставившись на синус.
Бог прячется в симметрии: нас всех
влечет вперед неведомая сила...
Илья Ильич летит на самый верх,
когда другой уходит в толщу ила.
Илья Ильич смакует звездный час,
и соль земли вкрапляя в чудо-строфы,
торжественно вползает на Парнас,
когда другой восходит на Голгофу.
(01.02.2005)
Ach, du lieber Augustin
Вот девочки мальчику машут рукой.
Вот ангел повесился вниз головой.
Вот Пушкин выходит на берег морской
и брызжет мне в ухо солёной слюной.
Я знаю, у солнца внутри чернота.
Я знаю, мир выжжет до тла красота.
Я знаю тебя от ушей до хвоста
Я знаю, нет зверя чернее кота.
Так выпьем во славу гремучих побед
монголов и прочих, оставивших след.
Господь отвернётся и выключит свет
(я ем его мясо две тысячи лет).
Tы спросишь меня, отчего мы спешим
вкусить от запретных антоновских вин.
Сильнее любви только скука и сплин.
Ach, Augustin, Augustin, alles ist hin*...
И что за спиной: только чёрный проспект
и клюквенным соком помеченный снег.
И Пушкин, и ангел, и вещий Олег, –
все сгинули, Augustin, alle sind weg**...
*Ах, Августин, всё прошло. Прим. авт.
**все ушли. Прим. авт.
(19.01.2005)
песнь о скисшем молоке*
запутаешься в цепких волосах
и либо захлебнёшься звуком либо
слюна сгустится в жемчуг и в ушах
взойдёт прилив и замолчишь как рыба
у кукольника в мятной бороде
воздетые на палочках с гвоздями
цветы татуированные где нам
слегка соприкоснувшись полостями
упрятанными в клеточки грудные
причудилось в постели разминуться
под штукатуркой птицы заводные
внизу альтернативная конструкция
где леди с отворенным наспех горлом и
датчанин с риторическим вопросом нам
под мышкой на поклон выносят головы
дымящие глумливо папиросами
мы свили время в мёбиусный свиток
а жёны самураев самураям
латают животы суровой ниткой
и спины расшивают алым знаешь
у нас пустыня идолы из меди
девицы носят бороды на лицах
кормилицы швыряют груди в небо
и горько восклицают басом скисло
молоко
(01.01.2005)
ВАРИАЦИИ БЕЗ ТЕМЫ
Миро
На полотне, где женщина и птица,
отсутствие динамики и не
мелькают трицепсами велосипедисты
и радужные блики на воде,
ни пехотинцы потные с парада,
ни с кумачами праздничный народ,
бредущие колоннами на запад,
обозначая медленный исход.
Ни тучных стад, ни подлых супостатов,
ни сказочного роста годовых,
ни юношей, смущающих ораторов
размерами первичных половых,
ни ангелов, спустившихся на землю,
ни времени, ни снятого с креста
живого бога, коему не внемлет
пустыня, на поверхности холста,
где ни петли, чтоб взять и удавиться,
ни двери, чтобы просто выйти вон –
их нет. Там только женщина и птица,
и мощное отсутствие всего.
(14.11.2008)
Петров
Сегодня ночью снился мне Петров,
он как живой стоял у изголовья...
(И. Бродский)
Подводник Петров открывает глаза,
и выплюнув глину и зубы,
встаёт из могилы и видит закат
и месяц, идущий на убыль.
Он движется вверх, подбирая подол
бушлата прокуренным пальцем.
Внизу остывая, кукожится дом
и давит своих постояльцев.
Сомнамбулы лезут на крышу, таясь,
ведомые собственной тенью,
кричит непрерывно ужаленный князь,
застав свою лошадь в передней.
Все валятся в сон, не нащупав перил,
забыв уничтожить улики...
На улице тихо, как будто внутри
воронкообразного крика.
Петров пробирается к Ней в темноте,
чтоб снова застыть в изголовье
(он знает о смерти чуть больше, чем мне
удастся узнать о любови).
А ей будет снится его чешуя
и жёлтые пальцы Петрова,
пока не скомандуют: Лево руля!
И вечность войдёт в полвторого.
(29.04.2008)
авторадио
в конце концов, всех тех, что отымеют,