Пересечь черту – не скажу незримую,
Превращая мир в неживотворение,
Или просто в ад для своих любимых.
А когда история или время в лицах
Подплывут – и ни одного родного...
И отсутствие татуировок не означает принципа,
А, скорее, отсутствие такового.
Что тогда – опять молоко с экрана,
Или капитаны, что стрелки сверили?
Выходя не на берег, не океана.
Весь не в белом. И не в костюме пэри...
(09.01.2003)
Пёс
Разорви, разорви мою тяжкую верную цепь,
Я сорвусь, закричу, я подамся на север, в бега.
Дай измерить шагами промёрзлую ржавую степь,
Рассаднив свои впалые, с комьями грязи бока.
Пусть белесая ночь будет пялить оранжевый глаз.
Будет пепел и соль на растресканных ветром губах.
И небесная твердь, точно чёрный обугленный наст
Будет глухо дрожать, отдаваясь в горячих висках.
Ковырни, ковырни мою хилую, бледную плоть.
Береди её плетью холодного злого дождя.
Дай свободой как шилом под сердце себя уколоть,
На простылом ветру свои желтые бельма слезя.
И когда я споткнусь, захлебнусь, задохнусь, утону,
Надорвав свою грудь, смежив груз освинцованных век,
Дай забиться в тягучую, мутную мглу как в нору,
И скулить, и дрожать, если рядом пройдёт человек.
(09.01.2003)
Бледнеющее лицо постаревшей ночи...
Бледнеющее лицо постаревшей ночи...
Если звёзды исчезают, что остаётся нам?
Время собираться, замечая, между прочим,
Что пора идти, ну, скажем, по делам...
И она, скорее утвердительно, чем шатко,
Повторяет машинально: Тебе пора...
Или ещё кофе? – точно килограмм взрывчатки
Бросая в умирающее и без того вчера.
(09.01.2003)
Как подземному флоту и сдохшей в груди канарейке...
Как подземному флоту и сдохшей в груди канарейке,
Не могу пожелать, поскорей быть любимой другим.
«Навсегда» и «Прощай», как швейцарским ножом на скамейке,
Мне на коже и под процарапал пошляк-пилигрим.
В утюги, бороздящие море, не хочется верить.
Как в слова и флажки, и победу ручного труда.
Я полдня расшифровывал дождь, его дроби и трели.
И опять получилось «Прощай» и потом «Навсегда».
Как ямщик-патриот, я давно аморально устойчив,
Там где стукну копытом – забьёт неживая вода.
У меня под дугой однозначно звенит колокольчик
Про дорогу и пыль, и ещё про «Прощай навсегда».
Отвалить и уйти, но как якорь цепляет сноровка.
Захмелеть без вина, но увы, не могу без вина...
«Навсегда» и «Прощай» как сведённая татуировка
Не дают мне уснуть и мешают очнуться от сна...
Впереди только дым. Позади только мели и мины,
И локальный конфликт с лексиконом на глади пруда.
Погибаю, но не... И враждебную мне субмарину
«Навсегда и прощай» отправляю на дно навсегда.
(09.01.2003)
Тёмные животы ночи...
Тёмные животы ночи,
Светлые головы утра, –
Между парчой и порчей,
Брахмапутрой и Камасутрой,
От чёрной дыры внутри меня
До светлых коржей в тебе
Осень моя – без имени –
Белым столбом луны с небес.
Но будь со мной, ради бога,
Самость свою зарой.
Ты будешь моя пирога,
Я буду индеец твой.
Неважно, где слыть скитальцем.
Где б мне в паруса ни дуло,
Я вижу и у китайца
Осень свою на скулах.
Я чувствую, среди прочих,
Её малярийный пламень,
И я перекормлен ночи
Чёрными пирогами.
А небо надвинет белое
Облако набекрень,
Сощурится лампой спелою
...такая вот дребедень.
Мы дураки оба,
Время – наш ростовщик...
Ты будешь моя до гроба.
Я буду твой гробовщик.
(09.01.2003)
Декадентская сказка
Случилось так, что мы собрались вместе,
Зажгли звезду, расположились подле.
Сдавив словами трепетные горла,
Кривили губы в судороге песни...
Всё это было лет, пожалуй, двести
Тому назад. На середину залы
Он выходил, красивый и усталый,
И поражал стихов трагичной вестью.
Ещё была она – она молчала, –
Но так умно... Печальна и порочна,
Она была надкнижна и надстрочна
И ничего совсем не понимала.
Потом – вино или, не помню точно,
Мы пили яд, и было очень горько...
Никто не умер, слава богу, только
С тех самых пор желудок мой испорчен.
(08.01.2003)
К музе
Радость моя, ты всё носишь осклизлые вёдра...
Что коромысло тебе? Или тёмная заводь,
Заумь тревожная манит тебя, или сзади
Хочешь чтоб я истязал твои бледные бёдра?
Костной мукой или в кости положенной мУкой,
Ветром продуешь мне, радость, и уши и ноздри...
И не заметил когда, прожужжав себе мухой,
Остановился и заколотился как гвоздик.
Там, где положена дверь и засовы из стали,
Ты проходила без стука и без напряженья...
Радость, а не про тебя ли из розовой дали
В проводе высоковольтное щёлкало пенье...
Радость, вот ты и устала, вот ты и вспотела,
Ты ухайдокалась, ты спотыкнулась и села.
И коромысло постылое-то надоело,
И кулебяку холодную ты не доела...
А у меня, как назло, где положены чувства
Выросли хрен и морковка, и злые бамбуки...
Впрочем, печатное слово всегда было чуждо, –
Сбросим осклизлые вёдра, уйдём в чинганчгуки!
Сбросим чугунные гири, часы и браслеты,
Станем вслепую бродить по степи необжитой!
Нам ли бояться неволи, сумы и кастета, –
Слово и пуля пока что для нас не отлиты.
(08.01.2003)
Вот город смердящий, а вот пасторальные дивы...
Вот город смердящий, а вот пасторальные дивы.
Вот враг человеческий, вот раскоряченный агнец.
Крестьяне унылые движутся, солнцем палимы.
Вожди направляют во тьму указательный палец.
Вот юноша бледный сжигает глаголом рейхстаги, –
Пожарные едут, блестя позолотой на шапках...
Вот конь, не дойдя до моста, спотыкнулся в овраге, –
Не быть тебе, дева, в приличных заслуженных самках.
По улице тёмной шмыгнёт одинокий прохожий.
Солдат на вокзале подложит под голову ранец.
Вот кто-то под дверью твоей прозвонит осторожно, –
Он чёрен лицом, и, наверное, он африканец...