А что Кадлец? Ему нечего было бояться. Ведь его мамаша вечно таскала в подарок пану учителю гусей.
Или Яноушек (тоже из деревни), — этот совершенно не умел рисовать.
За ломоть хлеба с маслом я готов был нарисовать ему что угодно, хоть на пять с плюсом.
Мы договорились, что отдаёт мне хлеб сразу после урока рисования. Я мигом сделал свой рисунок и почти весь урок корпел над рисунком для Яноушека, предвкушая лакомый полдник.
После урока учитель собирал рисунки. Едва взглянув на мою работу, он тут же её разорвал. Рисунок и в самом деле был плохой, видно было, что я не больно над ним трудился. Потом учитель взял в руки рисунок Яноушека. Немного подумав, он сказал:
— Это не твоя работа. Меня не проведёшь! — и разорвал рисунок, над которым я так старался. Пропали все мои труды!
На перемене я всё же подошёл к Яноушеку, а он отвечает:
— Мне от твоего рисования никакого проку не было, значит, и тебе ничего не достанется!
Лучше бы ему не говорить этого. Ведь я-то своё слово сдержал, а он…
Ну ладно! Не умеешь держать слова — держись сам! Он и глазом моргнуть не успел, как получил кулаком под рёбра. Больше мы с ним никаких дел не имели.
II
Осень — это не только школа, но и рабочая пора. После уроков мы гнали коз на пастбище. Коз тогда держали все. И мы тоже. По крайней мере, хоть молоко было своё.
Каждый день мы гурьбой шли на пастбище, а перед нами трусили наши козы. Мы ходили пасти их на ничейные луга, где ничего не росло, кроме кустарника и колючек.
С собой мы брали мешки на случай дождя да куски брезента и тряпки, из которых мы сооружали шалаши и палатки, чтобы укрыться от холодного ветра. В мешке у каждого из нас было несколько смолистых лучинок для растопки костра, кой-какие дрова, пара кусков торфа и жестянка, которую мы называли кадилом.
Пока было светло, козы свободно бегали и паслись на лугу, но с наступлением темноты мы вколачивали в землю колышки и привязывали к ним коз. Длинные верёвки почти не стесняли коз, и они могли пастись в своё удовольствие. Тем временем мы успевали сбегать на ближнее поле за картошкой и испечь её. Потом мы грелись у огня и лакомились картошкой. Когда падал вечерний туман, мы выгребали угли из костра в свои жестяные кадила. Со всех сторон в жестянках были проделаны дырки, в которые проходил воздух. На раскалённые угли мы клали торф и раскручивали жестянки, подвешенные на проволоке, пока кадило не делалось алым. Мы бегали в темноте с жестянками, которые светились, как блуждающие огоньки.
Как-то Карел Блажек всем на зависть раскрутил свою жестянку до белого каления. Едва она поостыла, Карел снова принялся крутить её. Вдруг жестянка распаялась, и её содержимое кометой полетело куда-то во тьму. При падении угольки брызнули во все стороны огненным фонтаном, и мы услышали, как отчаянно заблеяла чья-то коза. Она не перестала блеять и тогда, когда мы подошли к ней. Это была коза Карела.
Видно, когда уголёк опалил ей бок, она метнулась и сломала себе правую переднюю ногу. Карел расплакался и убежал в темноту.
Куда он побежал, что с ним будет? А тут ещё Енда Новотный твердит:
— Он сказал, что утопится! Домой ему лучше не возвращаться!
— Хлопцы, бежим за ним, скорее!
Енда остался с козами, а мы побежали во тьму вслед за Карелом, прямо к реке. Там мы его и нашли. Он сидел на берегу и плакал. Мы стали его утешать, но безуспешно. Тогда мы подхватили его под руки и, хотя он вырывался, лягался и кусался, отвели его домой.
Дома мать заперла Карела, взяла тачку и отправилась за козой. Что было, когда домой пришёл отец? Об этом Карел молчал.
Зато я могу рассказать вам, чего я натерпелся со своей козой. Козы у нас бывали всякие: одни были смирные, другие — настоящие дикари. Ту, о которой я хочу рассказать, бабушка купила бог знает где. Наверное, на каком-то глухом хуторе, где коза сроду не видала автомобиля. И когда она впервые повстречалась с ним, она, видно, решила, что это сам козий сатана собственной персоной.
