Когда ее поздравления по поводу моей женитьбы приняли форму предложения «обучить» тебя, я не поддался, ради дяди, раздражению, а поблагодарил ее в письме, сказав, что моя невеста прекрасна и не нуждается в ее обучении.
То, что она в своем письме подала все иначе, не моя вина, и не могу принять ее на себя. Лайза, как ты могла подумать, что я способен написать такую ерунду? Или согласиться, что ей нужно обучать мою жену хорошим манерам? Обожаю тебя такой, какая ты есть.
Весь прошедший месяц пытался напасть на твой след, однако все поиски привели в никуда. Лайза, пожалуйста, приезжай ко мне в Нью-Йорк или позволь приехать к тебе. Если после нашего разговора захочешь остаться в Америке, обещаю не принуждать тебя, но умоляю дать возможность увидеться с тобой – мы так много потеряли из-за взаимного непонимания.
Всегда твой, преданный поклонник и муж
Торн
16 октября 1778 года
Дорогой Торн!
Папа перешлет это письмо, как переслал твое, поэтому уверена, что ты вскоре прочтешь эти строки. Не могу ни приехать к тебе в Нью-Йорк, ни позволить тебе приехать ко мне. Если сделаю это, то пропаду. Знаю, как ты умеешь убеждать… как убедительно действует на меня твое присутствие. Не осмеливаюсь подвергать себя ни тому, ни другому, ни вместе взятым. Знаю, ты убедишь меня уехать с тобой в Англию, а я не хочу.
Здесь, вдали от тебя, в мире моего выбора, чувствую себя уютно и надежно. Не считаю себя безумно счастливой, но, по крайней мере, и не безнадежно несчастной. Спокойствие духа – немаловажная вещь.
Настаиваю на том, чтобы ты уехал в Англию, мой дорогой.
Будь счастлив.
Лайза
2 ноября 1778 года.
Бог мой, Лайза, ты говоришь о спокойствии духа, о том, что тебе «уютно и надежно», как будто прожила семьдесят лет, а не менее двадцати. Однажды подумал, что ты обладаешь мужеством, смелостью и редкой моральной силой. Сейчас презираю тебя за малодушие, хныкающие оправдания, за нежелание использовать любую возможность. Как ты умоляешь, уезжаю в Англию – отплываю на этой неделе; и не потому, что ты просишь об этом, а в связи с тем, что состояние дел в Водсворте требует руки хозяина.
Когда все будет в порядке и Летиция переедет жить в оставленный ей в наследство дом или в Лондон – никогда не подразумевал, что может быть иначе, – вернусь в Америку за тобой. Поняла меня? Вернусь и найду. Тогда сведем счеты, и, к моему удовлетворению, они будут не в твою пользу.
Надеюсь, до того, как мы встретимся, спокойствие растает, оставив дух мучиться так, как мучаюсь я, и, в особенности, сделает твои ночи такими же неспокойными, как мои.
Эндрю Марвелл написал стихотворение, которое тебе следовало бы хорошо выучить, особенно вот эти строчки:
Могила – уединенное и прекрасное место,
Но никто там, к сожалению, не может обняться.
Твой муж (навсегда),
Торн Холлоуэй
И (черт возьми, переваришь ты это или нет)
виконт Водсвортский.
Часть II
ЭЛИ
Настоящим извещаю всех богобоязненных городских жителей, чтобы они выследили исключительного негодяя, называющего себя доктором Элайджа Бенраш, который, прикрываясь своей профессией, обучает распутным занятиям. Указанный доктор, являясь болтливым извращенцем, агитирует женщин вступать во внебрачную связь и нарушать клятву, обучает совращающих грешным глупостям, вкладывая в их головы мысли, которых там не должно быть. Его изгнали из нашего города и следует изгнать из вашего. Если же вернется, то измажут дегтем и обваляют в перьях.[17] Подписано и заверено 10 марта 1775 года Освальдом Эфраимом Хэмикатом, судьей округа Орэндж.
ГЛАВА 21
Он родился в Лейпциге в нелегкие для евреев времена, и родители – Азраил и Рейчел бен-Ашер – назвали его Эли, подчеркивая знатность происхождения: один из родственников по материнской линии, прозванный пруссаками Джуд Суисс, служил финансовым советником у католика герцога Вюртембергского. После смерти герцога был арестован и повешен протестантским правительством, а его останки выставлены на публичное обозрение в железной клетке.
Два года спустя после вынесения смертного приговора невиновному Джуду Суиссу, в 1740 году, вводятся в действие еще более строгие законы против евреев страны. Вот в такие годы и родился Эли бен-Ашер, здоровый, веселый ребенок, отличаясь от двух первых, чья жизнь продолжалась всего несколько недель.
Родители, а также вся семья бен-Ашеров с обожанием висели над его колыбелью, оплакивая каждую его слезинку и смеясь над каждой улыбкой. Живой ребенок, сын, который унаследует имя бен-Ашера!
Видя такую радость, можно было подумать, что ни один еврейский мальчик не умирал в Европе ни от чего, кроме болезни.
Едва Эли исполнилось пять, а его младшей сестре Леа два года, как во время одного из периодических приступов безумия, когда толпы растут, а разум умирает и только хорошее кровопускание удовлетворяет страстное желание, шайка хулиганов дико пронеслась по еврейским кварталам, произвольно определяя, убить или помиловать, уничтожить или изнасиловать, разрушить или ограбить.
Рейчел бен-Ашер и ее дочь Леа стали двумя из многочисленных жертв – их убили в собственной кухне. Азраил, изучавший Талмуд,[18] взял с собой Эли в близлежащий город, куда отправился с визитом к ученому человеку. Отец и сын после сорокавосьмичасового отсутствия вернулись в разграбленный дом и опустошенный магазин. Жены и дочери уже не было в живых – они покоились в земле.
Вспомнив когда-то счастливый дом и процветающую лавку, Азраил пошел на еврейское кладбище, среди дюжины новых могил отыскал и поклонился Рейчел и Леа; – у евреев нет обычая опускаться на колени во время молитвы, но Азраил преклонил колени, чтобы хоть так оказаться ближе к жене.
– Возлюбленная моего сердца, пусть никогда не посетит нас ранняя смерть ребенка. Сейчас, когда остался он один, клянусь тебе, что позабочусь о том, чтобы вырастить нашего Эли.
Хулиганы не нашли драгоценностей и золота Азраила, спрятанных за осторожно расшатанной кафельной плиткой, одной из двадцати, выложенных вокруг камина. Взяв деньги и связку любимых книг, оставшихся после набега, Азраил нанял повозку, доставившую его и сына до ближайшего морского порта, откуда не трудно было добраться до Амстердама, а затем и до Америки.
Сначала ему трудно было поверить, что Америка, хотя и не раскрывает широко своих объятий евреям, не совершает периодических кровавых набегов, чтобы избавить от них мир.
Отец и сын высадились в порту Бостона в 1775 году, зная только несколько английских слов, которым научились во время путешествия на корабле. У Азраила было достаточно капитала, чтобы купить, если бы захотел, небольшой домик, используя второй этаж для жилья, а первый под магазин, но у него не появлялось желания осесть где-нибудь окончательно.
Другое предложение, высказанное его собратьями, нравилось ему больше – устроить магазин в каком-нибудь передвижном фургоне и ездить в нем с места на место, торгуя мелочами.
Летом они спали под звездами, а когда становилось холоднее, брезентовая крыша фургона предоставляла хорошее убежище. Во время переездов Азраил обучал сына.
Прошел год, два, три и четыре, и Эли начал забывать, что на свете есть какая-либо другая жизнь, кроме той, которую он вел, довольствуясь ею и искренне удивляясь, когда кто-нибудь называл ее уединенной и однообразной.
Каждый день приносил что-то новое: каким будет следующий город, как успешно пойдут их дела там? Эли вплотную занялся ими, потому что даже по прошествии нескольких лет английский язык отца улучшился не намного, а он говорил на нем сейчас почти так же бегло, как и на немецком, и лучше, как утверждал Азраил, укоризненно покачивая головой, чем на иврите.
В самое холодное зимнее время, когда выпадал снег, они всегда возвращались в Бостон – Эли ходил на уроки к раввину, которого про себя считал не таким умным, как отец.