1987 г.
Князь Сережа
Упоминание про то, что он князь, ему не нравилось. Терпеливо объяснил, что принимая гражданство США, отказываешься от всех титулов. Таков закон. Да и мало кого это в Америке волнует. К тому же, добавлял он, что хотя они, Шаховские, и древнейший род, Рюриковичи, ветвь их семьи в материальном отношении отнюдь не процветала. Его, Сережин, отец, в белую армию пошел шестнадцатилетним, добровольцем, рядовым, сражаться не за богатство, не за поместья — их не 6ыло.
А как-то рассказал, что в детстве, прошедшем в послевоенной Германии, в разрушенном Мюнхене, случился эпизод, навсегда излечивший его от того, чтоб кичиться знатностью. Он жил там с родителями, как он выразился, в щели, где, когда постели на ночь раскладывали, пройти уже было нельзя. Игрушек — никаких. Разве что заяц с оборванными ушами, что мать его вывезла из Чехословакии. Игрушками у них, детей войны, были патроны, гильзы. Один Сережин приятель так и погиб: на его месте он сам мог оказаться, будучи очень заводным, любящим лидерствовать. Тем более, когда однажды узнал, что он — князь. Это показалось очень значительным — и, преисполнившись особенного самоуважения, начал сверстниками повелевать. Не всегда с охотой, но подчинялись. Пока одна девочка не произнесла раздельно: «Князь! А пузо голое…» И вот с той поры у — Сережа, говоря, улыбнулся, — когда упоминают про князя, мысленно добавляю: а пузо голое.
Действительно, чего уж в нем и в помине не было, так это надменности. Ни тени. И ни капли показушничества. Сколько раз мы ни виделись, всегда был в джинсах, ковбойке. Ладный, подтянутый. Очень коротко стригся, крупную голову облекал седой плотный ежик. Подбородок, лоб, надбровья — все было крепкой, уверенной лепки. Пусть он от знатности уклонялся, но порода в нем явно чувствовалась.
Помню, в первый свой к нам приезд он на удивление быстро, ловко обустроил у нас на участке грядку, которую мы так и прозвали Сережиной, и она, единственная, давала урожай. Потом уже мы узнали, что может, умеет он все, на все руки мастер: и строгать, и пилить, и дома проектировать, и доводить их опять же собственноручно до блеска.
Чего он только не перепробовал: по образованию историк, и бизнесом занимался, и садоводчеством, и дороги строил как чернорабочий, работал на «Голосе Америки», в скаутских лагерях бывал, служил в морской пехоте. Когда же мы с ним познакомились, он приехал из Женевы после участия в переговорах по разоружению, и сразу из Шереметьева — в Капустин Яр, где в качестве переводчика должен был присутствовать при уничтожении последней советской ракеты средней дальности СС-20. Событие это состоялось в 1991 году.
Тогда же произошло и наше с ним знакомство. В самолете: сосед, как показалось, типичный англосакс, что-то в блокноте строчил: по-русски?! Это и был Сережа. Он вел дневник.
До того, как выяснилось, побывал у нас в стране 59 раз. Впервые — в 1969 году, в качестве гида-переводчика на проводимой в СССР выставке «Образование США». Его тогдашние впечатления? Он ими с нами потом делился вполне откровенно: гастрит, развившийся на нервной почве — вот что оказалось результатом этого первого посещения родины предков.
Хотя, казалось бы, ему ли не быть подготовленным. Отец с белой армией отступал, повидал, надо думать, немало. Мать, уехав с родителями из Новочеркасска, страшный голод пережила, вплоть до людоедства, жертвой которого едва не стал ее младший брат. А уж отчим, который Сережу и воспитал, сведения имел еще более свежие: он уже ко второй волне эмиграции принадлежал, на Западе оказался как военнопленный, а до войны успел в лагере побывать, отсидеть пять лет, куда за свои убеждения попал, будучи очень религиозным человеком.
Но, как Сережа говорил, то, о чем ему отчим рассказывал, можно просто-таки было счесть коммунистической пропагандой, в сравнении с тем, что он увидел своими глазами.
Потрясли его не условия, а восприятие собственной жизни советскими людьми. До того он не представлял себе масштабов той замороченности, той глубины обработки человеческого материала, совершенно по-оруэллски, когда черное видится белым, белое — черным. И когда где-нибудь в Баку приходил на выставку гражданин, живущий, Сережа уже знал как, и начинал агрессивно, запальчиво кричать о правах безработного американца, реальность полностью уплывала. Хотя, Сережа считал, что в ту поездку он повидал, понял больше, чем если бы жил в стране постоянно. Потом, правда, заболел, началась депрессия.
Это было ему свойственно: сила, мужественность и вместе с тем уязвимое, хрупкое что-то. Он сам знал, чувствовал и то, и другое в себе. Мы встретились, когда он уже был человеком зрелым, умеющим с собою совладать, нашедшим внутреннее равновесие, но, как бывает с личностями яркими, уже и на наших глазах продолжал меняться, новое наращивать.