— Давай, отдай должное моему хорошему вкусу, — теребит Эмиля за локоть неугомонный Змей, — скажи же, эта попка создана для постели.
— Ничего такая, — лениво роняет Эмиль, тем более что итальянец знает — большего одобрения от Эмиля он не получит. У шведа было с чем сравнивать, он для себя эталон избрал.
А Эрик… Этот вообще, по мнению Эмиля, страдал особой формой близорукости, затаскивая в постель буквально каждую смазливую бабу, что попадалась ему по пути.
Самый главный критерий пригодности для секса — чтоб были совершеннолетние. Уже это по меркам Эрико Лусито является поводом рассмотреть их как объекты для траха. Ему многого не надо было. Ему надо было многих. И желательно — при минимальном перерыве. Трехдневный недотрах для итальяшки всегда оказывается нестерпимой пыткой.
— Ничего? — Эрику, кажется, по-настоящему скучно, потому что в любой другой ситуации он в бутылку бы не полез, а сейчас вроде как вошел в раж. — Да ты просто надеешься сам её первый поиметь, вот и строишь из себя. Я бы засадил между этих булочек хоть сейчас.
— Ты еще погромче поори, чтобы она ничего не услышала, — ухмыляется Эмиль, сбрасывая окурок в консервную банку на углу балкона.
Предупреждает он, конечно, зря — весь разговор велся на итальянском, благо Эмиль его учил еще в школе. Не сказать, что хорошо знал, но для общения со старым другом ему хватало.
Эрик наблюдает за девчонками, вслушиваясь в их треп. Пристально. Придирчиво щурясь на брюнеточку, такую сейчас далекую.
— Она же не живет здесь, — резонно напоминает Эмиль, — вот сейчас она наобнимается с подружкой, сядет в машинку и свалит. И когда она здесь в следующий раз появится — у тебя уже член отсохнет от ожидания.
— Ну и за кого же ты меня держишь, Эмиль? За идиота? — покачивает головой итальянец. — И к твоему сведению, уедет сейчас она, — палец моего друга тыкает в блондинку, — а сеньорита Горячая Попка останется в её квартире, будет кормить кота и поливать кактусы. Так что я её отжарю. Не позднее, чем завтра.
Нет, дело не в том, что разговорный русский у Змея лучше, чем у Эмиля. А в том, что у него длиннее уши. Эмиль же был в глубокой прострации, не подслушивал болтовню баб у подъезда.
В списке осталось двенадцать фамилий. И если он не найдет лису этим летом — то придется признать — он совсем её потерял. И нет ни малейшего шанса её разыскать!
— Делать тебе нечего, да, Змей? — Эмиль покачивает головой, тяжело опираясь на балконные перила. — Мы ведь сюда не только на твои блядки приехали. Помнишь?
— Спасибо, что напомнил, — хохочет Эрик в ответ, — о, рыцарь печального образа, гоняющийся за светлым образом безымянной девчонки, которую «ты хотел как никого в жизни»?
— Паскуда ты, Змей, — кисло роняет Эмиль. Если бы этот мерзопакостейший персонаж не был его другом несколько лет кряду, он сейчас получил бы по зубам. Но он не получил, и точно знал, что не получит, потому и зубоскалил.
Та Самая. Лисица с рыжей гривой, в блестящем платье. Вертлявая девчонка из клуба в Берлине, которой хватило дерзости и запала целый танец разделить с Эриком и Эмилем. Он совершенно не помнил её лица, и это была самая большая проблема его поисков. Ему было плевать, впрочем. Её он был согласен искать хоть до старости. Её он не променяет ни на кого. Даже на эту, чрезвычайно горячую тихую мышку.
Обижаться на друзей было тупо. Потому Эмиль и не обижался.
И все же выпады в сторону его Лисы неизменно выводили из себя. Он и так помнил слишком мало о том вечере. Даже имени её не звал, прозвав про себя Лисой только за цвет волос, который еще и не сам вспомнил.
Хотя даже если бы Лиса тогда выбрала Змея… Эмиль бы добрался до неё позже. Или все-таки сломал итальянцу что-нибудь, обеспечив ему техническое поражение.
Только она предпочла сбежать.
— И кстати, в постели твоя Та Самая может быть тем же бревном, что и Фрида, — язвительно добавляет Змей, все-таки приближаясь к критичной границе непозволительно близко.
— Не бывает женщин, что плохи в постели, — философски пожимает плечами Эмиль, — бывают неискушенные и необученные. Я люблю… учить.
Не говоря уже о том, что одно из немногого, что сохранилось в памяти Эмиля о том вечере — это чувственность той дерзкой и такой хрупкой нахальной девчонки.
Хотя, было и кое что еще, куда более годное для того, чтобы считаться «особой приметой»
— Ну-ну, — Змей скалится во всю свою наглую белозубую пасть, — ты хоть помнишь, что именно скрывается у сеньорит под юбкой? Сколько лет ты носишься за своим миражом? Да, девчонка была незабываемая, но она уже наверняка второй раз замуж вышла, третьего ребенка под сердцем носит, ни о тебе, ни обо мне и не думает. Какой смысл в том, что до остальных женщин ты снисходишь раз в месяц, и то по острой нужде? Какие уж тут умения, или ты до сих пор предполагаешь, что женщина — как велосипед, с одной научился — с другими проблем не будет?