Сейчас это кажется таким очевидным: пиши о музыке, дурочка!
Я уже и забыла о том восторге, когда из-под пальцев струятся слова, не успев толком сформулироваться в голове. Когда закрываю глаза и печатаю, я представляю, как рука Келвина движется по грифу гитары. Слышу звон падающих в футляр монет и вспоминаю, как он едва замечал толпу людей, сталкивающихся между собой и огибающих его на станции метро.
Пару недель подряд я стараюсь о нем не думать. Отвлекаюсь, работая официанткой, ведя подсчет словам в файле и бегая в Центральном парке не меньше одного раза в день. Я даже немного рада, поскольку мое тело сбросило несколько килограммов и стало более четко очерченным там, где раньше ничего подобного и не было. Но каждый раз, когда события замедляются, и я сажусь на диван или ложусь в кровать, то пялюсь в потолок и чувствую себя несчастной.
Старая привычка развлекать себя при помощи интернета больше не годится. Потому что повсюду, в Фейсбуке и в Твиттере, на афишах в метро и автобусах на меня смотрят фотографии Келвина. Он заполонил собой город.
Несколько раз он отправлял мне сообщения — однажды, когда забыл какие-то ноты, и забрал, пока меня не было дома. Четыре следующих раза Келвин справлялся о моих делах, и во всех случаях я отвечала односложно, строго по теме вопроса.
«Как ты пережила первую неделю расставания?»
«Стараюсь держаться».
«Я отправил тебе деньги за квартиру за полгода. Ты получила?»
«Да, получила, спасибо».
«Я не видел тебя в театре уже несколько недель. Где ты сейчас работаешь?»
«Устроилась на новое место. В Friedman’s».
«Поужинаешь со мной в понедельник?»
«Прости, но я не могу. Вечером по понедельникам работаю».
Последнее сообщение Келвин отправил всего четыре дня назад, и я не врала ему — по понедельникам действительно мои смены. Но у меня хороший менеджер, и он очень доволен, что я много тружусь и не жалуюсь; уверена, я запросто могла бы с кем-нибудь поменяться сменами. Вот только в сообщениях Келвина я не уловила намека на романтику. Моя главная проблема по-прежнему в том, что я знаю, как его понять. И еще меня терзает беспокойство, что если мы начнем общаться чуть больше, эта новая улучшенная версия Холлэнд растворится, потому что возвращения Келвина я жажду больше, чем измениться самой.
Несколько минут в день мне все-таки позволительно думать о Келвине. В конце концов, я по-прежнему живая и у меня маловато самоконтроля: я регулярно включаю запись выступления Келвина и Рамона.
Оно великолепно.
Когда после обеда толпа в ресторане редеет, я прошу шеф-повара Хосе включить на кухне саундтрек. Потом иду в темный угол и, прижав ко лбу стакан ледяной воды, слушаю «Без тебя». Звук гитары Келвина — полные надежды начальные аккорды, превращающиеся в тревожный и лихорадочный ритм мелодии — находят отклик во всем моем теле.
Я помню это звучание, когда оно доносилось с противоположного конца комнаты. Или кровати. Помню, как Келвин напевал мне эту мелодию на ухо, когда лежал, прижав меня спиной к своей груди. От желания разрыдаться я прижимаю стакан к разгоряченному лбу — катая его вправо и влево, вправо и влево, — и пытаюсь отвлечься мыслями о работе и эссе. Когда к чувству потери добавляется искренняя гордость собой, я выбираюсь из угла, отправляюсь к своим столикам и зарабатываю в итоге достаточно, чтобы оплатить квартиру — впервые в жизни полностью самостоятельно.
***
Однажды в среду я наконец заканчиваю свое эссе.
Выжидающе и терпеливо мигает курсор. Но для этой истории у меня больше не находится слов. Я еще не перечитывала эссе полностью, но когда это сделаю, то обнаружу, что оно не только про музыку — оно о Келвине, о моем личном пути, на который я свернула после встречи с ним, о том, что подлинный талант можно найти где угодно. Что грохот поездов и запахи станций уходили куда-то на задний план, когда там играл Келвин. И что так же куда-то словно растворяются зрители, когда он выступает в театре. В эссе я горжусь, что обнаружила этот талант и сделала все возможное, чтобы он реализовался и не был зарыт в землю.
Написанное мной — это искреннее любовное послание, и самое неожиданное в нем то, что адресовано оно мне самой.
***
Словно ребенок, запускающий в небо самодельную ракету в надежде, что та достигнет Юпитера, я отправляю свое эссе в журнал «Нью-Йоркер». На самом деле, я смеялась, пока наклеивала марки на конверт, — идея, что меня там опубликуют, нелепа, но терять мне нечего. Издание такого уровня я раньше не стала бы даже рассматривать. Воображение рисует, как редактор — настолько сосредоточенный на интеллектуальном, что не заботится о красоте и комфорте, и на разбросанных по столу бумагах видны следы от кофе, а в обыденной речи он пользуется словами вроде «полнозвучие», «исход» или «минорное настроение», — откроет мое письмо, с пренебрежительной усмешкой бросит его за спину, и оно приземлится на стопку эссе других начинающих авторов с неадекватно завышенной самооценкой. С сарказмом шепнув своему сочинению «Порви там всех!», я отправляю конверт в почтовый ящик.