— О боже. Нет.
— Я пошутил. Просто всегда готов поддержать тебя в любой диверсии против Брайана, — сложив руки, он опирается ими на столик, чтобы посмотреть мне в лицо. Келвин не из тех, кто торопится высказаться. Окинув меня внимательным взглядом зеленых глаз, он наконец спрашивает: — Ты в порядке?
Делаю вид, будто сильно занята коробками.
— Конечно. А что?
— Выглядишь немного напряженной.
Пытаясь разорвать не собирающуюся поддаваться упаковочную ленту, я рычу:
— И с чего бы мне напрягаться?
Келвин кладет руки на коробку, чтобы та не качалась.
— Например, из-за того, что твой босс мудак.
Чувствуя одновременно и смущение, и благодарность, я поднимаю на него взгляд:
— Он отвратительный, да.
— А тебе нравится эта работа? — спрашивает Келвин и оглядывает стеклянные витрины.
Отсутствие зрительного контакта помогает ответить честно:
— Мне нравится музыка. И фотографировать. Но когда занимаюсь чем-то подобным… мне кажется, что я впустую трачу свой ум.
— Знаешь, тем вечером, когда Джефф сказал…
Слова Джеффа назойливо звучат в моей памяти: «Она видит себя второстепенным персонажем даже в своей собственной истории».
Келвин тем временем продолжает:
— Просто мы много говорили о том, что любим делать, и совсем не обсуждали то, что ты изучала в университете и как планируешь устроить свою жизнь.
Его слова заставляют задуматься.
— Да нет же, говорили.
Но когда Келвин, прищурившись, смотрит на меня, я понимаю, что он прав.
— Я магистр изящных искусств. Изучала писательское мастерство, — под его внимательным взглядом я кусаю губы и убираю прядь с лица. — Хочу писать романы.
— Ого, — явно опешив, говорит Келвин. — А я решил, что ты хочешь связать свою жизнь с музыкой.
— Почему?
Он смотрит на меня, будто я туго соображаю.
— Но я не музыкант. Честное слово, — отвечаю я.
— Ну ладно, писательство тоже круто. Как и степень магистра. Очень впечатляет, Холлэнд.
Обычно я стараюсь не говорить о своих планах, потому что они вызывают именно такую реакцию: люди удивлены и впечатлены. Трудно сказать, причина их реакции в том, что им нравится эта идея, или же просто ни у кого даже в мыслях нет, что голова этой девушки может быть полна историй.
Окончив универ, я мечтала написать что-нибудь веселое и интересное, и что нашло бы свою нишу на рынке. А сейчас мне двадцать пять, я знаменита только продажей мерча и не написала ни одного романа или стихотворения — черт возьми, да за многие месяцы не накарябала ни единого предложения. Если бы мне давали двадцатипятицентовик каждый раз, когда говорили что-то вроде «Единственный способ написать роман — это просто сесть и сделать это», то я бы уже давно смогла позволить себе пентхаус с видом на Центральный парк. Иногда умные советы совершенно бесполезны.
— Впечатляет, если с этой степенью что-то сделать.
— Так сделай.
— Сказать, конечно, легко, — ворчу я. — Я хочу писать, но мой мозг как будто пустеет, едва начинаю думать о будущей истории. В последнее время мне кажется, что я не способна на что-то значимое — в отличие от тебя или Роберта.
Вместо того, чтобы как-то среагировать на мою неприкрытую беззащитность, Келвин — к счастью — смеется.
— Если попросишь меня написать какое-нибудь эссе или решить задачку по математике, я тебя сильно разочарую, — говорит он, а потом уже серьезно добавляет: — Все мы хороши в чем-то своем, mo stóirín. Думаю, ты недооцениваешь свои способности, — глядя куда-то вниз, Келвин протягивает руку и сплетает наши мизинцы. — Ты сделала это лишь для меня и Роберта — не ради себя. Это большая щедрость. А еще мне кажется, что ты разбираешься в музыке куда лучше, чем большинство людей здесь, — имея в виду театр, он наклоняет голову. — Так что твой ум уже работает в творческом направлении. Просто доверься своей музе.
Келвин попал в мое самое уязвимое место.
— А что, если у меня нет музы? Иногда я беспокоюсь, что просто любить писать недостаточно, чтобы заниматься этим весь день или всю жизнь, — я еще никому этого не говорила, и суровая откровенность собственных слов заставляет меня почувствовать себя обнаженной. — И я сдерживаю сама себя из страха, что не смогу писать и в итоге останусь с дипломом, который некуда применить, и без дальнейших перспектив.
Проблема в том, что ему это не понять, я уверена. Взяв гитару в руки в четыре года, Келвин с тех пор играл из чистейшей любви к музыке. Я обожаю читать, но всякий раз, когда передо мной оказывается книга, сражающая наповал, ко мне приходят мысли из разряда «Ничего подобного я никогда не напишу». Так значит, Джефф прав? Я не могу писать, потому что вижу себя второстепенным персонажем? Девушкой, обреченной быть другом и дочерью — опорой для других?