— Про лодку ничего не сказал.
— Миронов бы не утаил.
— Что-то я тебя, Иван Захарович, не понимаю: какой смысл шоферу утаивать, что на озере есть лодка?
— А такой, что понравится тебе и озеро, и лодка, и поляна, и ты будешь лучше то мне относиться… Это ж мой родственник — твой шофер!
Председатель засмеялся:
— Да, я совсем забыл, что с родственниками у тебя плохие отношения. Не горюй, Иван Захарович, я тебя и с родственниками помирю!
— Хорошо бы, — согласился Иван. — Я-то с ними не ругался.
— А за что они на тебя сердятся?
— Денег не даю.
— А что они, сильно нуждаются?
— Сейчас-то какая нужда, а раньше — было!
— Ну и выручил бы!
— Так у меня тогда у самого не было!
— Сейчас бы помог.
— Своим — ни за что! Чужим — другое дело!
— Что-нибудь еще есть ко мне? — спросил Сухарев.
— Пока что разговором доволен, — ответил Иван.
— Почему «пока что»?
— Я еще не дойду до заимки, а ты возьмешь да передумаешь? Прощайте тогда бугор с поляной!
Иван схитрил: не об этом он хотел сказать председателю, своим ответом он только прикрылся, — рано еще было выдавать тайну.
Председатель, конечно, не мог проникнуть в замысловатый ход Ивановых мыслей и ответил, принимая Ивановы слова за чистую монету:
— Ты почему, Иван Захарович, никому не веришь? Откуда у тебя это?
— Люди научили, — ответил Иван, принимая в свой адрес явно незаслуженное обвинение. Дело было вовсе не в том, что он никому не верит, — просто он так вынужден был ответить! Хочешь не хочешь, а получалось, что Иван сам на себя наговаривал! И с этим пока что ничего нельзя было сделать… Иван только сейчас понял, почему он не хочет сказать председателю, что собирается подарить колхозу деньги: ему не поверят, поднимут на смех! Подарок надо сделать неожиданно, без лишних слов!
13
Иван подходит к окну, открывает вторую створку, прихлопнутую ветерком, и видит в палисаднике огромную стаю воробьев! Они не боятся Ивана, продолжают орать и не улетают! На заимке столько не было воробьев, сколько у председателя в палисаднике! Привыкли к открытому окну, иначе бы испугались… А может, воробьи настолько заняты собой, каким-то своим праздником, что не замечают Ивана? Храбрые, когда их много… Чудное что-то делается с Иваном: теперь вот воробьи лезут в голову, мелькают перед глазами…
Иван, видно, лишнего высунулся из окна, и воробьиная стая, продолжая неистово чему-то радоваться, перелетела в сельсоветский палисадник, где тополя были старше и высоко поднимались над черной четырехскатной крышей.
Солнце наконец-то справилось с облаками, согнав их к самому горизонту, и, как будто освободившись от работы, радовалось отдыху. Слабый ветерок, игравший кистьями тополей, нисколько не освежал — в лицо Ивану ударяли горячие волны воздуха, и в них, побеждая все другие запахи, сильнее всего чувствовался запах хлебного поля, которое начиналось за деревней со всех четырех сторон.
Через дорогу, в низине, заколдовывая каждого, кто на него смотрел, время от времени вспыхивая на солнце, из артезианской скважины бил фонтан, лет десять или пятнадцать назад оставленный геологами.
К пруду, окруженному темными елями и кой-где разбросанными корявыми березами, из-за последнего дома скатывается с горы ватага ребятишек, и начинается бултыханье, хорошо видное и слышное из окна. Кричат гуси, застигнутые врасплох, кричат ребятишки, стройное гусиное войско, только что проплывавшее над самой глубокой водой, спасается по воде бегством и занимает окраину пруда, где плавать даже гусям неинтересно, и они продолжают вскрикивать не столько от испуга, сколько от неудовольствия. Гуси знают, что хорошая вода захвачена надолго, выходят на болотистый берег, где они теперь в безопасности и откуда они, переговариваясь, будут поглядывать, когда освободится пруд.
Улетевшая воробьиная стая, хлебный запах с полей, сверкающий на солнце фонтан, шелест светло-зеленых тополиных листьев, гуси и ребятишки отвлекли Ивана от смутной и от этого еще более неприятной мысли, которая только что связывала его по рукам и ногам, и дышалось легко, и он сел на прежнее место, и председательский кабинет больше не казался ему таким строгим, и все предметы — сноп пшеницы с тяжелыми колосьями, стоявший в углу, портреты ученых, о которых Иван ничего не знал, казались ему такими же необходимыми в кабинете, как двери и окна, как стол и стулья… И все-таки, что-то неладно, мешает что-то, а Иван не может понять — что?
Нет, кажется, понимает: он уже не мог больше хранить тайну — она требовала, чтобы кому-то было рассказано о ней сейчас же, немедленно.