Она дернулась к нему, преданно схватила его руку и, целуя ее, припадала к ней мокрой щекой, лбом, прижимала к груди.
— Павлик, — вот ей-богу! — душу выложу за тебя. Сгорю вся, чтоб только… — она забилась в сухих рыданиях, — чтоб только… ты… чтоб ты…
— Ну ладно, Поля, ладно, — растроганно гладил он ее по горячей безропотной спине. — Не нужно, слышишь, не нужно.
Пелагея руками, кофточкой утирала лицо.
— Павлик, ты думаешь что, и мне счастья неохота? Или я не заслужила его? Ведь всю жизнь вот этими руками… Разве мало…
— Да заслужила, заслужила, — утешал Павел, хмуро думая о том, что нет, не в его силах оторвать Пелагею от векового, в плоти и крови заложенного благополучия — чудилось оно ей за высокими изгородями, в подвалах и погребах, в окованных сундуках. Сердцем срослась с этим…
— Так куда же от добра убегать? Счастье, его что, на дороге ловят, что ли?
— А кто его знает, — вздохнул Павел, — где оно? Может, и там. А может… Хотя нет, здесь его не словишь.
Она притихла, но руку его все не выпускала, прижимала к груди.
— Только… останься, Павлик. Подумай сам, — у нее опять задергалось лицо, — Сам посуди, ну что я тут…
Он поморщился и осторожно потянул руку.
— Ладно, ладно, договорились же. Останемся. Тут будем околевать! — последнее вырвалось неожиданно, против воли, и Павел почувствовал, как вздрогнула и обмякла Пелагея, — поняла. Он упрекнул себя: надо было бы уж как-то держаться. Хотя как тут…
Они сидели рядом и думали о разном. Павел огорченно судил человека за его непоседливость, за его мятущийся, все ищущий чего-то дух. Уж, кажется, смерть заглянула в глаза — выжил; болтался бы неприкаянно, и еще неизвестно, чем бы дело кончилось, — нашел спокойный, сытый угол, нашел человека, которому мигни только… Но нет, тянуло опять куда-то, манило убегающее счастье нескончаемых дорог. Чем дальше, тем больше виделось ему звонкое многолюдье стройки, очищенное от скорлупы опалубки шершавое тело плотины, бурлящая в бетонных упорах стремнина реки. И над всем этим, над речным алтайским неоглядьем, в самой подоблачной синеве парил он сам и всем телом чувствовал бодрящий ущельный ветер речных верховьев. И знал ведь, что это не насовсем, опять потянет куда-нибудь… Так неужели же, черт возьми, никогда не бывает счастлив человек!..
Во дворе артели валялся старый, заросший грязью автомобильный мотор. Купил его еще, кажется, в третьем году завхоз Александр Моисеич для каких-то ему одному известных надобностей — не то строить что-то собирался, не то просто так, случаем, по дешевке приобрел. Александра Моисеича в артели давно уже и след простыл, а мотор все валялся в углу двора, зарастал грязью и ржавчиной. Павел, последнее время зачастивший сюда, взялся за этот мотор и мудрил с ним непонятное — развинчивал, чистил, собирал. Взялся он за это скорее не из уважения к давнишней просьбе Фаины Степановны, а от скуки: после тогдашнего разговора с Пелагеей он все чаще стал отлучаться со двора — лишь бы куда-нибудь… На второй день к нему приплелся пронзительный дед в фуражке со сломанным козырьком. Помощи от него большой не было, но он все вертелся рядом, что подержать, подать — пожалуйста. Любил дед поговорить, а особенно о машинах. Павел, хмурый, сосредоточенный, прогнавший от себя даже прибежавших было Василия со Стешкой, деда, как ни странно, терпел и даже изредка подавал голос.
— Машина, она что? — разглагольствовал дед, сидя на обрубке бревна и глядя, как измазанными по локоть руками Павел роется в медных кишках мотора. — Она тянет. Да. Значит, за то ее и уважают. А чем она тянет? Кара… — что? — карасином. Верно. Ты смотри, Павлуха, если тебе что надо: подать, сбегать — говори. Я это могу.
— Нет, нет, сиди, — отзывался Павел, не обращая на деда внимания.
— Ага, тогда ладно. А что главное сейчас в технике?..
Наконец мотор был отремонтирован, вычищен, заправлен. Еще накануне Павел попросил Фаину Степановну достать со склада старый, местами уже изъеденный мышами шкив. Начала работать шерстобитная машина. Пронзительный дед ходил по деревне гоголем.
— Ты думаешь, что сейчас главное в машине? — приставал он к встречному и поперечному. — Карасин… Карасин — это само собой. А шкив? Верно. Вот возьми нас с Павлухой…
Фаина Степановна пригласила Павла в контору и там, сама приняв от бухгалтера, протянула ему триста рублей — премию не премию, а что-то вроде благодарности от артели. Павел смутился, стал отнекиваться.
— Что вы, Фаина Степановна! Нет, нет, я это так…