Константин Павлович испытующе взглянул в худое умное лицо учителя, подумал и спросил:
— Скажите, я слыхал, что вы пишете. Вы об этом, видимо, и пишете?
— Да, — несколько помедлив, ответил смутившийся учитель, — Но это только желание написать. А вы сами понимаете, что между желанием и сущим… Однако я работаю. Сижу как проклятый. И я бы хотел, если только вас не затруднит, показать вам несколько страничек.
— Пожалуйста, пожалуйста! — горячо откликнулся Константин Павлович. — Я с удовольствием…
— Ну, положим, удовольствие не бог весть какое читать чужие опусы.
— Да перестаньте! Честное слово, мне очень интересно.
Вытирая полотенцем волосы, Константин Павлович следом за хозяином вошел в дом, в низенькую, прохладную от закрытых ставен комнату. Борис Евсеевич распахнул окно, придвинул ближе к свету стул.
— Вот, — сказал он, выбирая из толстой кипы на столе несколько страниц, — хотя бы вот эти. Они мне что-то очень туго давались.
Константин Павлович взял листки, отбросил с глаз мокрые спутанные волосы.
— Угу, — пробормотал он, принимаясь читать. Почерк у учителя был крупный, ученический, очень четкий и разборчивый. Пытаясь сосредоточиться, Константин Павлович несколько раз перечитал первую фразу, потом почему-то скользнул взглядом в конец страницы, ничего не понял и, принимаясь перечитывать внимательно, с настроением, неожиданно увлекся. Не глядя куда, он откладывал прочитанные страницы и незаметно для себя что-то бормотал, вскидывал брови, одобрительно фыркал. Его, как художника, увлекла плотная, упругая ткань произведения, скупая и ясная манера письма. Он поймал себя на первом же пришедшем на ум сравнении: то, что он читал, казалось струной, неожиданно зазвучавшей на очень чистой протяжной ноте.
Он дочитал коротенькую главку, но откладывать не торопился. Думая о прочитанном, машинально повторил заключительную фразу, на которой замерла звучавшая нота, помолчал и сказал:
— А что? Очень хорошо.
Потом он отложил последние странички, встал и взволнованно прошелся.
— Послушайте, — заговорил он, останавливаясь у стола, за которым, опустив узкое некрасивое лицо, сидел Борис Евсеевич, — почему бы вам не послать это куда-нибудь? В журнал, скажем, в редакцию…
Польщенный учитель бережно складывал разбросанные страницы.
— Как вам сказать? Рано, мне кажется, еще. Вот годика два еще посижу, тогда может быть… Не люблю, знаете ли, поспешность. А литература, по-моему, это такое святое дело…
— Да разве только литература! — воскликнул увлеченный Константин Павлович.
— И другое, конечно. Но я говорю о том, что всего ближе мне.
Константин Павлович, чувствуя на сердце непонятно возникшую легкую радость, с любовью посмотрел, как худые нервные пальцы учителя бесцельно перекладывают вещи на столе, и неожиданно сказал:
— А хорошо. Честное слово, хорошо! Мне, например, очень понравилось. Просто я рад, черт возьми, за вас!
И он разговорился, и, совсем не ожидая того, рассказал этому почти совершенно незнакомому человеку все, что мучило его последнее время, что заставило его уехать из Москвы. Он говорил и смотрел в спокойные, утомленные глаза под сильным некрасивым лбом, говорил и радовался той свободе, с какой лилось из его души признание, — давно уж он не говорил так хорошо и полезно.
— И вот приехал я, а вот тут у меня, — постучал он по груди, — вот тут что-то все еще неспокойно. Боюсь, что опоздал я уже, отстал. Отстал, как от поезда. Ушел он, и не догонишь.
— Во всяком случае, — осторожно сказал Борис Евсеевич, — хорошо уже то, что вы задумались.
— Но молодость-то, молодость! Разве ее вернешь?
— Зато у вас есть опыт. Ведь эти годы, я думаю, не прошли для вас зря?
— На это только и надежда, — вздохнул, успокаиваясь, Константин Павлович. И, успокоившись окончательно, спросил: — А у вас, если не секрет, вся вещь будет о чем? Как я догадался, вы пишете о своих же людях?
— Конечно. Если говорить сугубо профессионально, то сюжет у меня совершенно простой. Но моя забота не об этом. Видите ли, меня всегда возмущало, что раскается какой-либо преступник — и об этом начинают трубить все газеты. А простой, незаметный человек, каких у нас миллионы, работает всю жизнь, работает честно, хорошо, но работает так, что в герои не вылезает. И вот о таком за всю жизнь никто доброго слова не напишет. А ведь он всю жизнь отдал труду! Работал как лошадь…