Рука у меня давно зажила, а я все хожу и хожу в медпункт. Кончу вечером работу — и туда. По деревне слышно: «Смотрите, Митька Хохлов опять к фельдшерице потопал». А я и не скрывал этого. Жила Галка в соседней с медпунктом комнатушке, Приехала она из города. Родителей у нее не было. В детдоме воспитывалась.
Пришло время и признался я ей. Ранила, мол, ты, Галка, меня вот в это место. На сердце показываю. А она серьезно:
— Подожди, Митя, проверь свое чувство. Время — лучшее испытание.
Договорились свадьбу сыграть осенью, в ноябре. Мать об этом известил. Она радешенька. Нравилась ей Галкина скромность и обходительность. После этого начал я, что называется, калымить. Деньги на свадьбу копить. Поедешь за чем-нибудь в город, по дороге подберешь людей в кузов — плати по пятьдесят копеек с носу. Обратно — столько же. В городе, случалось, просили кое-что перевезти — меньше как по трешнице не брал. А раз возили зерно сдавать, так у нас на трех машинах четыре мешка ячменя лишних оказалось. Спрашиваю у дружков, что будем с этими мешками делать.
— Привезем в правление, скажем председателю, мол, украсть украли, а продать — кишка тонка. Эх, ты, — вспылил Егорша Камнев. — Да у нас городские для куриц зерно с руками оторвут.
Дальше — больше. Пить я не пил, разве что в выходной пивком побалуюсь, поэтому деньги копились. И на беду или на добро показал я однажды их Галке. Отодвинулась она от меня, заходила по комнатушке, брови сдвинуты, глаза, как два горящих уголька.
— Чует мое сердце, нечестные это деньги, Митя. Расскажи мне обо всем.
Отказаться я не посмел. Владела она моим сердцем безраздельно. Когда кончил рассказывать, заговорила она:
— Повинись и сдай эти деньги в колхозную кассу. Пока не сделаешь этого — я жить не буду спокойно. Зачем нам они. Жить начинать надо со светлого, радостного. Сидеть на свадьбе, слышать поздравления людей и думать, что это мы их обворовали… Нет, нет…
— Но…
— Нет, Митя, нет. И не приходи ты ко мне до тех пор, пока не повинишься народу.
Кремнем оказалась Галка. Вечером следующего дня увидела, что подхожу к медпункту, через окно спросила:
— Ну?
Я отрицательно покачал головой. Дверь захлопнулась перед самым носом. На следующий день повторилось то же, как в сказке о лыке да мочале. А ведь все эти дни я ходил сам не свой. И совестно, и страшновато каяться, и к ней тянет. Признаться, значит, выдать себя, опозорить перед всем колхозом, дружков выдать… Нет, не могу.
По деревне пополз новый слух: «Фельдшерица-то Митьке Хохлову поворот от ворот показала». Каково мне было? Людей дичиться стал. Иду по деревне и кажется, что из каждого дома на меня пальцем показывают: «Вор, вор… Так ему и надо». Мать, видя меня таким, лицом потемнела. Не выдержала старая, сходила к Галке. Помню, вернулась домой, встала у печки, руки на груди под передником, на щеке слеза.
— Правда это, сынок? — спрашивает она меня.
В ту ночь я спал плохо. Мучили кошмары. Снится, за мной пришли. Я наскоро оделся, спустился с повети к корове и бесшумно высигнул через узкое оконце в картофельник. Утро, а я, как волк, трушу к ближайшему леску, оставляя позади себя росный след. А вслед мне с укоризной смотрят глаза-угольки, ее глаза…
И я решился. Только пошел не к председателю, а к секретарю партийного комитета.
— Садись, служба, докладывай, — смеется Павел Александрович.
Надо заметить, что Павел Александрович всех демобилизованных называл «службой». Сам бывший офицер, любил он солдат. Собрался я с духом, брякнул перед ним толстенную пачку денег и положил свои руки на стол…
Водитель смолк. Молчал и я, думал о только что слышанном. Уже мелькали редкие снежинки. Небо светлело и на нем стали проклевываться первые незрелые звезды. А впереди ясно вырисовываюсь огни льнокомбината. Выходя в центре Вологды из машины, я только спросил у Дмитрия Хохлова:
— А где сейчас твоя спасительница?
— Галка-то? — опять улыбнулся водитель. — Так к ней я и еду. В роддоме она. Недавно позвонили, что сына она мне принесла. Вот председатель и разрешил съездить проведать. Ну, пока!
КОНФУЗ
ОБЕДЕННЫЙ перерыв уже близился к концу, когда дверь столовой распахнулась, и на пороге выросла испачканная грязью и нигролом фигура Мишки Дергача, водителя изрядно потрепанной леспромхозовской трехтонки. Вытирая руки, Мишка беглым взглядом окинул столики и, заметив за одним из них ездового Павла Светикова, с присущим ему озорством заорал: