Едва лишь Григорий Сергеевич и Леля входили в дом, как он срывался, немедленно уходил.
Леля неискренне говорила:
— Куда вы, останьтесь, посидите с нами...
В ответ хлопала входная дверь. И они оставались одни, совершенно одни — она и Гриша. И больше никого в целом мире.
Она знала о Грише все: женат, имеет десятилетнего сына. Жена на два года моложе его, ей тридцать четыре.
Леля допытывалась:
— Она красивая?
— Ничего, — отвечал он.
— Ну, какая она, опиши?
— Не умею описывать, лучше покажу тебе карточку.
Однажды принес фотографии — жена и сын. Жена — худенькая, узкоплечая, Леля с удовольствием отметила: решительно некрасивая, нос картошкой, рот большой, возле рта морщинки.
Ничего удивительного — уже пожилая, тридцать пятый год. Сын похож на нее, некрасивый, большеротый, а глаза в отца, должно быть, тоже черные, с голубыми белками и тоже, надо думать, легко вспыхивают, загораясь гневом ли, радостью, и легко гаснут от грусти или обиды...
Леля долго разглядывала карточку, пытаясь понять, какая же она была, его жена, в молодости, за что он любил ее...
Так и не поняв ничего, отдала карточку обратно. Спросила:
— Она злая?
— Вот уж нет.
— Скупая? Мелочная? Лживая?
— Да ты что! — возмутился он. — Почему ты считаешь, что у меня должна быть не обычная женщина, а исчадие ада?
— Тогда скажи, она добрая?
— Да, очень.
— Умная?
— Бесспорно.
— Вот оно что...
Леля улыбалась, спрашивая как ни в чем не бывало, а самой казалось, будто по стеклу идет. Босыми ногами. Ничего не поделаешь, жена у него умная, добрая и еще, по его словам, хорошо воспитывает сына.
Верная и преданная.
И труженица, всегда занята делом.
Каждое его слово било ее в упор.
«Он уважает жену, даже гордится ею, — думала Леля. — Он никогда не скажет о ней ни одного дурного слова, может быть, все-таки любит, несмотря ни на что, любит и уважает?»
В то же время сама Леля не могла не уважать Григория Сергеевича за то, что он говорит о жене одно лишь хорошее.
Разумеется, ей бы хотелось, чтобы он исповедал ей свою душу, рассказал, какая у него противная жена, пожаловался бы на судьбу, а она, Леля, жалела бы и утешала его.
По молодости Леля не могла понять до конца всей сложности и запутанности отношений, откуда ей было догадаться, что Григорий Сергеевич намеренно хвалит жену, даже где-то чересчур подчеркнуто хвалит именно потому, что чувствует свою вину перед ней и пытается бороться с самим собой, и потому, что сознает себя виноватым, еще сильнее злится на жену, и злится на себя, и стремится разлюбить Лелю, и в то же время понимает, что не в силах разлюбить...
Он не раз говорил Леле:
— Нет, ты все-таки чересчур молода для меня, между нами такое несовпадение мыслей, вкусов, интересов...
— Непрвда, — уверяла Леля, — мы сходимся решительно во всем.
Подчас она ловила на себе его взгляд, восхищенный, немного грустный. Ей становилось радостно и тревожно, она настойчиво допытывалась у него:
— Почему? Почему ты так глядишь?
Он отшучивался, но иной раз признавался:
— Просто гляжу на тебя и вижу, молоком еще пахнешь.
— Как это молоком?
— Вот так. Еще вся в детстве.
— Это плохо?
— Это, конечно, хорошо. Даже очень хорошо, но ты так далека от меня, совсем на другом конце земли.
Он постоянно подчеркивал, что она ему, в сущности, не пара. Леля сердилась, потом забывала о своей обиде, потому что не могла долго на него обижаться. Однажды сказала ему:
— Хочу, чтобы мы всегда были вместе, всегда, всегда...
Он вздрогнул: то ли ждал этих слов, то ли не ждал...
Смуглые щеки его побледнели. Почти со страхом глянул на нее, тут же отвел глаза. Сказал сухо:
— Не будем об этом...
— Почему не будем?
— Так, не будем. Это невозможно...
— Почему невозможно?
— Потому, — отрезал он.
И накрепко замолчал. Он умел молчать, чего бы ему это ни стоило, невозмутимо глядя перед собой в одну точку.
И Леля сдалась. Но в следующий раз начала снова:
— Почему мы не можем быть вместе?
— Я же просил тебя, — сказал он.
— Просил, просил, — плачущим голосом повторила она. — Мне от этого не легче.
Должно быть, он хотел всерьез рассердиться, и не смог. Она, сдвинув брови, стояла перед ним, щеки в нежном, все более разгорающемся румянце, губы дрожат. Девочка, обиженная и капризная, привыкшая, чтобы все было так, как она хочет...
Он привлек ее к себе, обнял, стал баюкать, словно ребенка, приговаривая:
— Наказание мое, горе горькое...
Искренность была в его голосе, в конце концов и в самом деле Ляля — его наказание, горе его горькое...