Леля прошла очень близко от нее, почти коснулась плеча. Она была ниже Лели ростом, лицо ее заметно поблекло, усталые губы, озабоченные брови. «Именно озабоченные, — решила Леля, — иначе не скажешь».
Гришина жена стояла возле афиши консерватории, возвещающей о концертах в предстоящем сезоне. Леля стала рядом с нею.
«Вот мы стоим вместе, — подумала Леля, — две женщины, одну Гриша любил когда-то, конечно же любил, он бы не мог жениться, если бы не любил, а другая та, кого он теперь любит, это я. Да, я!»
И еще она думала, что мимо проходят люди и никто не знает, что они обе, стоящие рядом, друг возле друга, связаны прочно, навеки, только одна из них не знает о том, что они связаны, а другая — она, Леля, — знает. Ну и что с того, что знает? Легче ли ей от этого знания?
Леля делала вид, что внимательно читает афишу, но сама успела разглядеть и потертый, старенький воротник пальто, и немодные сапожки, и варежки, на одной варежке трогательная штопка возле запястья.
Мальчик подбежал к матери, стал что-то говорить ей. Леля прислушалась.
— Надоело, — говорил мальчик. — Сколько будем еще вот так вот ходить?
Мать слушала его, в то же время привычно поправила на нем завернувшийся воротник курточки, смахнула с его щеки снежинки.
— Давай еще подождем, Алеша...
— Сколько? — спросил Алеша. Сморщил нос, вытянул губы, сердце Лели сжалось: вот так делал Гриша, когда обижался на нее за что-либо, вдруг сморщит нос, вытянет губы, и глаза смотрят точно так же, исподлобья...
— Подожди, Алеша, — сказала мать, — куда тебе особенно торопиться?
Голос у нее был низкий, теплый. Леле вспомнилось, Гриша говорил, что жена в молодости хорошо пела.
— А теперь поет? — спросила как-то Леля.
— Нет, — коротко ответил Гриша, и Леле подумалось тогда, что, должно быть, его жене не до пения. Много дел, много забот, наверно...
Мать продолжала уговаривать сына:
— Еще немножечко подожди...
— Я замерз, — канючил сын.
— Тогда пойдем на вокзал, там тепло, погреешься...
Алеша повел черным круглым глазом в сторону вокзала:
— Не хочу...
— Но ты же погреешься...
— А мне уже не холодно.
— Честное пионерское? — спросила мать.
— Самое распионерское.
— Тогда будь хорошим мальчиком, давай подождем еще немножечко.
— Сколько?
— Совсем немножечко, — сказала мать.
Рукой в штопаной варежке поправила ушанку сына, улыбнулась ему. И он ответно улыбнулся ей.
Леля повернулась, пошла на мост. Остановилась на миг, обернулась: Гришина жена стояла все там же, терпеливо ждала. Леле показалось, что она различает издали, как посинели от холода свежие, розовые щеки мальчика. «Сволочь! — мысленно обругала себя Леля, — дрянь, гадина!..» Как же она презирала себя в эту минуту! Как не любила, презирала и стыдилась самой себя, своих слов, своих желаний, всего того, что еще совсем недавно было привычным, естественным...
Леля вошла в метро, ступила на эскалатор. И все время перед нею были те двое: невзрачная, очень скромно, чуть ли не бедно одетая женщина, напрасно ожидавшая кого-то, и рядом с нею ее сын, похожий на отца.
Леля закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя мать и сына, но они не уходили, они как бы шли все время бок о бок, словно решили не отставать от нее ни на шаг.
Подошел поезд. Леля вошла в вагон, стала возле дверей. В стекле отражалось ее лицо, круглый подбородок, высокие скулы, глаза под разлетом длинных бровей, все так хорошо знакомо, прилежно изучено в зеркале. Но сейчас собственное лицо не радовало Лелю, напротив, казалось противным, злым и старым. Да, на удивленье старым.
«Сейчас приду, лягу, ни с кем ни слова, — думала Леля, — ни одного слова...»
Хотелось закрыться с головой одеялом и забыться, не думать, не вспоминать, никого не видеть, не говорить.
К счастью, дома никого не было. Она легла на диван, прикрылась сверху старым отцовским тулупом, вздохнула, закинув руки за голову.
«Неужели они все еще там, на вокзале?» — подумала.
Рывком приподнялась, встала с дивана. Может быть, побежать обратно, повиниться, рассказать как есть, сказать, что не надо ждать, что все это была ложь, пустой телефонный розыгрыш...
Представила себе, как бежит навстречу Гришиной жене и выкладывает ей все как на духу. Что же скажет его жена? Разозлится, оттолкнет ее или даже ударит? Или нет, ничего не скажет в ответ, простит.
У нее такие добрые и в то же время печальные глаза, они не могут злиться, гневаться, они станут еще более печальными, но все равно простят.
Нет, ни к чему бежать на вокзал. Да их уже нет сейчас там, матери с сыном. Наверно, изрядно замерзли, устали и отправились домой.
Он, должно быть, все время не перестает удивляться: