— И Надежда так считает, — сказала Эрна Генриховна. — Должно быть, так оно и есть.
Сжала губы, нахмурилась.
— Кому-то дети не нужны совершенно, а они в то же время любят родителей и преданы им, хотя, как видишь, любить-то, в общем, некого, у кого-то детей нет, а ведь наверняка иные субъекты могли бы стать заботливыми и любящими родителями...
Илья Александрович промолчал. Он знал, кого жена имела в виду.
Надежда записала Валерика в восьмой класс школы, находившейся в соседнем переулке. Это была старинная московская школа со своими установившимися традициями, с особым, только ей присущим укладом, учителя там работали долгие годы, и каждый год в течение чуть ли не полувека собирались все вместе бывшие ученики...
— Поздравляю тебя, — сказала Надежда Валерику. — Будешь учиться в школе — одной на всю Москву.
Она полагала, что Валерик обрадуется, но не тут-то было. Он хмуро произнес:
— Лучше бы она была не одна на всю Москву.
— Почему так? — удивилась Надежда.
— Боюсь, — не сразу признался Валерик. — Вдруг будет очень трудно учиться, ведь, как ни говорите, я же не москвичи, а чахлый провинциал...
— А ну хватит! — оборвала его Надежда. — Чтобы я никогда больше не слышала таких слов, и запомни еще вот что: пуще всего избегай унижать себя и прибедняться. А то, гляди-ка, войдешь в роль, так и захочешь — не сумеешь отучиться, а прибедняться и сознательно унижать себя, по-моему, нет ничего постыднее.
— Есть, товарищ начальник! — с наигранной бодростью воскликнул Валерик.
Казалось бы, разговор исчерпан, но все-таки Надежда не забыла его. И как-то поделилась с Эрной Генриховной:
— Мне кажется, ему присущ комплекс неполноценности.
— Вот еще, — сказала Эрна Генриховна. — С чего это вы берете?
— Можете себе представить, он боится, что ему будет трудно учиться в школе, что в Столовом.
— Это надо себе только представить, — удивилась Эрна Генриховна. — Боится! Нашу школу!
Она вздохнула, мечтательно подняла кверху вдруг помягчевшие глаза.
— Чего бы я только ни дала, лишь бы снова вернуться в прошлое и по-прежнему ходить по утрам в нашу школу...
Надежда подумала, что людям присуще не ценить настоящего, постоянно стремиться к будущему и жалеть о прошлом, которое стало, увы, недосягаемым.
Невесело усмехнулась собственным мыслям. Артем сказал бы: «Стареешь, мать, ибо впадаешь в философию, а философия — верная спутница старости. Так-то!»
Утром в субботу Илья Александрович сказал Валерику:
— Приказываю: в пять вечера быть в лучшей форме, с самым праздничным настроением, поскольку пойдешь со мною на наш завод.
— А что я там буду делать, на вашем заводе? — спросил Валерик.
— Хочу, чтобы ты увидел начало традиции.
— Какой традиции? — спросил Валерик. Илья Александрович ответил лаконично:
— Увидишь.
Завод, на котором работал Громов, находился далеко от центра, на шоссе Энтузиастов. Был не по-осеннему жаркий полдень, небо казалось сиреневым от дыма множества заводских труб.
— Это рабочий район Москвы, — сказал Илья Александрович. — Кругом, куда ни глянешь, повсюду заводы.
— Должно быть, здесь трудно жить, — сказал Валерик.
— Чем трудно?
— Дышать нечем, сплошной дым.
Илья Александрович пожал плечами:
— А что будешь делать? Мы уже все как-то привыкли, работаем здесь давно, во всяком случае, многие из нас, проводим на нашем заводе уйму времени и ничего, как видишь, справляемся.
Негромко засмеялся. Валерик посмотрел на него и словно впервые увидел, какой Илья Александрович здоровый, крепкий, какие у него широкие, развернутые плечи и яркий румянец! В самом деле, он не солгал: вполне справляется с дымом, и ничего, здоров на вид, лучше и желать нечего...
Они дошли до двухэтажного особняка, рядом с бюро пропусков завода.
— Это наш клуб, — сказал Илья Александрович, вместе с Валериком поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж.
В большом многооконном зале собралось много людей. Валерик огляделся. Нигде ни одного свободного места. Однако кто-то из третьего ряда махнул рукой Громову, и они уселись рядом, он и Валерик.
Кто-то оказался толстым, шумливым, огромного роста человеком, который и минуты не сидел спокойно, багровые щеки его лоснились, немного оттопыренные уши горели рубиновым цветом, то и дело он вскакивал, кому-то кивал, с кем-то переговаривался, подмигивал, улыбался...
— Очень тебя прошу, перестань таращить на него глаза, — шепнул Илья Александрович Валерику. — В общем-то, он славный мужик, лучший лекальщик завода, мой тезка, зовут его тоже Илья, а за толщину и за рост прозвали Муромцем. Илья Муромец.