И это тоже было одно из самых любимых выражений многоопытного Симочкиного папы, взятое Симочкой, что называется, на вооружение.
Глава 14. Леля
Леля считала себя человеком без предрассудков, не выносила, когда лезли в ее дела, и сама старалась не интересоваться чужими. Но Симочкины расчеты даже ее поразили своим откровенным цинизмом. Она, конечно, ничего не сказала подруге, но, когда осталась одна, долго не могла успокоиться.
«Как же так? — думала Леля. — Севка в нее влюблен без памяти, а она что-то высчитывает, выгадывает из его любви... Сева тем и хорош, что к матери и сестре привязан, оторви его от них, неизвестно, что с Севой самим станет, как бы не спился. Впрочем, у Симочки не сопьешься. Ну, что-нибудь другое произойдет, это все равно что из человека душу вынуть. Любит Сева родных — ну и пускай любит, разве можно насиловать его чувства?!
А свои собственные можно? — спросила вдруг Леля саму себя. Что же я-то наделала? С какой стати пожертвовала своей-то любовью? Ну, есть у Гриши жена и сын, и пускай он их любит по-старому. И меня пусть любит, он ведь любит меня, верно?»
Леля поймала себя на том, что последнее время все чаще вспоминает о Грише. На миг почудилось, в темноте перед ней блеснули Гришины глаза, губы его дрогнули, говоря что-то неслышное ей...
— Гриша, — громко позвала Леля. — Как же так, Гриша, почему тебя нет со мной? Где ты?
Она упала на свою тахту, уткнулась лицом в подушку и заревела в голос.
И чтобы не услышали соседи, поставила на проигрыватель пластинку с какой-то одуряюще громкой, скандирующей поп-музыкой.
Бил изо всех сил ударник, пронзительно стараясь перекричать его, вопил певец, заглушая громкие рыдания Лели.
А она продолжала плакать до тех пор, пока не заснула так, как была, — в нарядном гипюровом платье, обутая в лучшие свои лаковые лодочки...
Утром, едва Леля проснулась, первая мысль ее была: «Гриша».
Надо было непременно, чего бы это ни стоило, встретиться с ним. Во что бы то ни стало!
В тот день, когда она рассказала обо всем матери, мать взяла с нее слово: больше она никогда не встретится с Гришей.
«Дала слово — держись!» — сказала тогда мать.
«Буду держаться», — пообещала Леля.
И держалась. И старалась не думать о нем. И вовсе это было нетрудно, потому что она нередко ловила себя на том, что даже понемногу начала забывать его. Да, как ни странно, после всего, что было, он виделся ей как бы в тумане, лицо его казалось вылинявшим, лишенным красок подобно старинной гравюре.
Но видно, напрасно дала она слово. Напрасно посчитала себя в силах позабыть о нем. Вдруг снова с прежней, даже с еще большей силой потянуло к Грише, захотелось увидеть его, услышать голос, ощутить тепло рук, почувствовать на своих губах его губы...
Леля знала Гришин рабочий телефон. Подумала: «Надо бы позвонить...» Потом отвергла эту мысль. Лучше встретиться как бы случайно, ненароком. Где? А где же еще, как не на улице?..
Гришина работа находилась в районе Красных ворот. Леля знала, он идет по Басманной, переходит на другую сторону, к метро.
Сперва она решила подождать его возле метро, потом передумала — лучше идти ему навстречу, по Басманной. Вот так вот, она будет шагать навстречу, будто бы вовсе случайно очутилась на Басманной и вдруг — нате вам, встретилась со старым знакомым. Разве не бывает?
Весь день она томилась, то и дело поглядывала на часы, время, как нарочно, словно бы не двигалось, стояло на одном месте.
Наконец пробило четыре часа, можно, не торопясь, одеться.
Она хотела было надеть новую дубленку, потом передумала: нет, встреча случайна, она, Леля, идет куда-то по делу и только по делу. Чтобы ничего показного, ничего нарочитого.
Она надела темно-синие обтягивающие брюки, японскую нейлоновую куртку ярко-красного цвета. На ногах невысокие сапожки. Ни шапки, ни шляпки, ни косынки на голове, благо оттепель на дворе.
Гриша любил видеть ее волосы свободными.
Вот так. Теперь чуть-чуть подчернить брови и удлинить глаза черным карандашом. Пожалуй, хорошо...