— Разве? — с сомнением спросила мать и снова пощупала рубашку. — Неужели?
— Безусловно, — уверенно ответила Надежда. — Поверь, если бы твоя прелестная шубка была, скажем, не светло-синяя, а, например, коричневая, я не сомневаюсь, эффект был бы намного меньше: А так тебе просто чудо как идет — и цвет, и песец, и фасон воротника.
— А рукав? — с гордостью спросила мать. — Смотри, какой рукав. Это последняя мода, наверху обтянуто, а от локтя все более расширяется книзу.
— Чудесно! — воскликнула Надежда. — Ты в этой шубке, даю слово, выглядишь на все двадцать лет моложе!
Надежда сама чувствовала, как сладко звучит ее голос — сплошной сироп, но она знала: этот сироп и был необходим матери.
Мать оттаяла, заулыбалась, принялась щебетать о новом доме отдыха, куда они со Львом Витальевичем собирались поехать на масленицу, какие там превосходные комнаты, какой великолепный сервис и отличное питание для тех, кто не желает полнеть.
Вскоре она ушла, окончательно умиротворенная, бегло чмокнула Надежду в щеку, потом надела свою новую шубку, осторожно, чтобы не помять прически, надвинула на лоб меховую шапочку. Внимательно и серьезно оглядела себя в зеркале.
— А я в самом деле еще ничего, верно?
— О чем речь! — искренне ответила Надежда. Она была довольна, что разговор их, в общем-то, мирно закончился и мать ушла, не обидевшись на нее.
Чего греха таить, в прошлом случалось, что мать обижалась на нее, причем обиды обычно бывали из-за пустяков. И теперь она свободно могла обидеться на то, что дочь достала хорошую рубашку Валерику, а не ей. Но пожар был вовремя погашен: Надежда хорошо изучила мать и умело играла на ее слабостях.
Оставшись одна, Надежда решила заняться стиркой. Обычно она стирала только тогда, когда ее что-нибудь тревожило или беспокоило.
И еще тогда, когда выпадало свободное время, хотя бы два-три часа. На этот раз сошлось все вместе: и времени невпроворот, и беспокойство, постепенно, исподволь, овладевшее Надеждой, разрослось в нешуточную тревогу.
Валерик пошел, как и всегда, рано утром в школу. Обещал прийти пораньше, что-нибудь около двух, но уже было без четверти пять, а от него ни слуху ни духу.
Надежда то и дело поглядывала на часы, обманывала себя, старалась думать о чем-либо постороннем, потом снова бросала взгляд на часы, казалось, прошло минут двадцать, не меньше, а на самом деле набежало едва семь-восемь...
Она выскакивала в коридор на телефонные звонки, может быть, это он звонит, что у них в школе собрание, вечер, какое-то неожиданное чепе.
Обычно он всегда приходил вовремя. А если и случалось, что он являлся поздно, то он предупреждал Надежду, перед тем как уйти, или же звонил по телефону. А на этот раз — полная неопределенность и неизвестность.
«Самое страшное, это когда решительно ничего не знаешь, — думала Надежда. — Москва — большой город, огромный город, с невероятно оживленным движением транспорта. Мало ли что могло случиться?»
Всевозможные картины, одна другой страшнее и чудовищнее, проходили перед ней. И чтобы хотя бы немного отвлечься, чтобы как-то обмануть саму себя, она пошла в ванную, начала стирать. Однако то и дело прерывала стирку, потому что звонил телефон, и она бежала к нему, снимала трубку, потом голос ее угасал, и она снова уходила стирать, пока вновь не раздавался звонок.
И она слышала, как Леля капризным тоном спросила:
— Почему у нас трубка такая мокрая?
Надежда долго развешивала белье на общем балконе, потом поминутно стала выходить на лестничную площадку, выкурила по крайней мере с десяток сигарет.
Когда она закурила одиннадцатую, явился Валерик. Еще сверху, со своего шестого, Надежда увидела, он бежит через две ступеньки на третью, насвистывая и напевая что-то про себя. Неожиданно замолчал, нос к носу встретившись с нею.
— Тетя Надя! Вот не ждал. Почему вы не спите?
Надежда несколько мгновений молча глядела в его простодушно улыбающиеся глаза: каков молодчик, мало того, что заставил ее волноваться черт его знает как, буквально места себе не находила, а он себе улыбается и невинно вопрошает, почему это тетя Надя не ложится спать?
Она не стерпела, схватила Валерика за вихор, легкомысленно торчавший надо лбом, хорошенько дернула несколько раз.
Он изумленно отпрянул от нее, а ей сразу же стало легче. Прежде всего наконец-то она видит его, живого, невредимого. И потом, потом утоленная месть всегда сладко успокаивает сердце.
— Неужели нельзя было хотя бы позвонить, чтобы я не волновалась? — спросила Надежда, когда они вошли в комнату.