«Только бы он возвратился оттуда живым, – думал Голова. – Если он там исчезнет, то будет непросто объяснить районному начальству, куда исчез один из них».
А Тоскливец привыкал к своему новому рабочему месту – оно возвышалось над присутственным местом, как алтарь, и зашедший на минутку Павлик взирал на него с благоговейным ужасом.
– Ппоч-ч-чему у тебя такой стол? – чуть заикаясь спросил он у Тоскливца, который, стоя на скамеечке, писал что-то невидимое для посетителей.
– Для секретности, – не моргнув глазом, ответствовал Тоскливец. – Чтобы ко мне в бумаги не заглядывали все кому не лень.
– Ух ты! – Павлик поразился, что его бывший сослуживец пошел в гору.
Но из крысиной норы послышался злобный хохот, и соседка, чтобы насолить Тоскливцу, провещала.
– Это оттого, что у него стул поломался. Хотели, чтобы он работал стоя, потому как на стул денег, говорят, нету, вот стол и нарастили да перестарались. А секретности тут никакой нету. Какие тут секреты?
Павлик сразу успокоился, потому что завидовать было нечему.
– Не верь ты этой дуре, – вальяжно бросил Тоскливец. – Подумаешь, говорящая крыса…
– Так что ж ты перед этой дурой вчера на коленях стоял и называл путеводной звездой? Да и товарищ твой, правда, еще в замке, уверял меня, что я вообще единственная. В целой вселенной.
Павлик и Тоскливец обменялись понимающими взглядами и пришли к тому выводу, что соседка подло клевещет.
– Все, что ты говоришь, – клевета, – сообщили они ей почти хором. – Доказательств-то никаких!
И они торжествующе рассмеялись в знак того, что объегорили простушку из норы. Но из норы послышалось нечто такое, что привело их в состояние, близкое к трансовому.
– А вы на коленки свои посмотрите! – и из норы снова послышался хохот.
Надо ли говорить, что штаны Павлика и Тоскливца были мгновенно спущены и на своих коленках они обнаружили то ли татуировки, то ли еще какую-то дрянь, явственно изображавшую девушек с округлыми крысиными задами.
В этот трогательный момент, когда они стояли друг перед другом со спущенными штанами и рассматривали свои коленки, в сельсовет вошла Маринка. Увидев, чем занят коллектив, она вежливо заметила:
– Вы могли бы этим заниматься дома, после работы, или вам супружницы мешают? В конце концов, добейтесь, чтобы в селе построили общественный туалет…
Но тут она заметила чудо-стол.
– Нет, все-таки я работаю в сумасшедшем доме! Это; что здесь за навес?
Тоскливец и Павлик, впопыхах напялившие на себя брюки, объяснили, что у Тоскливца поломался стул.
– Работать стоя я не могу, – пожаловался ей Тоскливец. – Вот так оно и получилось.
– А что у вас на коленках за рисуночки были, – поинтересовалась было секретарша, но тут из кабинета начальника послышалась ругань и из него в одном исподнем выскочил Акафей, за которым бежала соседка и лупила его туфелькой по голове.
– Так мы не договаривались, – кричала она. – Такого у нас еще не было. Я вот твоей жене расскажу. Вот увидишь – расскажу.
– Не клевещи, – задыхаясь и потея, урезонивал ее Акафей, ему очень шли зеленые кальсоны и такая же рубашка, которые он, опасаясь холодов, напялил на себя поутру.
Увидев, что она оказалась в центре внимания, соседка превратилась в крысу и юркнула в нору.
– Так это же крыса, мать честная! – вскричал Акафей. – Крыса. Жена моя не будет слушать грызуна. Это ниже ее достоинства.
– Ничего, ничего, – пригрозили из норы. – На коленках твоих все и так написано.
Акафей, нисколько не стесняясь секретарши и того, что он стоит перед ней в исподнем, закатал кальсоны и издал крик, какой, вероятно, издает смертельно раненный олень, прощаясь с родным лесом, облаками, солнечным светом и вкусным лесным воздухом.
– Мыла, – потребовал Акафей у Головы. – Мыла!
– Мыло – в бане, – лаконично ответствовал Голова.
И мужская половина, оставив на хозяйстве Маринку и паспортистку, отправилась отмываться в баню.
А возле бани уже толпился народ, который ругался из-за места в очереди.
Банщик Пелагей заламывал, пользуясь оказией, цену несусветную, но увидев начальство, присмирел. Лица у мужиков были виноватые, и было понятно, что их мучает одна и та же печаль. Появление начальства, однако, направило их мысли в другую сторону, и они стали жаловаться, что руководство не в силах избавить село от грызунов. А грызуны-то еще те, то бабам не дают прохода, то мужикам. А как тут удержишься, если бабы понадевали известные пояса и корчат из себя недотрог, а соседки все красавицы, как на подбор, вот оно как… Только ведь, когда бабы увидят у них на коленях сатанинский знак и поймут, что те стояли перед соседками на коленях, вместо того чтобы смиренно добиваться милостей от супружниц, то скандал разразится такой, что хоть святых выноси. Лучше уж они навсегда покинут родное село и отправятся в странствия по просторам нашей державы, раскинувшейся от Черного моря до Карпатских гор, и будут, бездомные, скитаться так до конца своей горемычной жизни. Научатся петь и будут собирать милостыню под печальные бывальщины о том, как некогда и у них была крыша над головой. И все потому, что погрязшее в мирской суете начальство вместо того, чтобы держать ухо востро и предупреждать невинных, как голуби, сельчан о грозной опасности, само отметилось в известных норах и, не постеснявшись народа, притащилось отмывать свои смертные грехи.
– Вот уж действительно голуби, – прикрикнул на них Голова. – Если бы вы уважали своих супружниц, да не просиживали задницы в корчме, перемывая их косточки, да оказывали почтение тещам, так и супружницы тогда бы давно сдали в металлолом известные пояса. А когда вы расползаетесь из корчмы, как змеи, или величаво, как львы, шествуете, из нее на четвереньках и вас швыряет при этом из стороны в сторону, то как же может супружница без потери своей женской гордости перед вами рассупониться?
– Ты, теоретик, – раздалось из толпы. – Коленки свои покажи, а?
И Голова без обиняков спустил штанины и продемонстрировал им свои девственные, розовые, как сосиски, коленки. Без всяких там крыс. Галочка и внутренний голос удержали его от пресмыкательства перед хорошенькими, как куклы, соседками. Но Акафею, Тоскливцу и Павлику похвастаться было нечем, и они молча влились в толпу сельчан, которые с великодушием, которое всегда было присуще народу нашему, приняли их как родных.
Забегая вперед, сообщим читателю нашему о том, что отмыться никому не удалось.
И вечером, а дело было в пятницу, накануне выходных, почти из каждого дома доносилась витиеватая ругань: мужики поносили на чем свет соседок, а те – мужиков. На сторону соседок вскоре встали и супружницы, и тогда отчаявшиеся вкусить супружеских радостей у семейного очага селяне собрались в корчме и в заведении Хорька, чтобы обсудить, как избавиться от ненавистной им татуировки. Голова, хотя внутренний голос и предупреждал его об опасности, отправился в корчму вместе со всеми. Ему и Грицьку, правда, все завидовали как отмеченным особой благодатью личностям, избежавшим искушения. И поэтому и Голова, и Грицько купались в лучах неожиданно свалившейся на них славы. А напитки в корчме текли рекой, потому как только раскрепощенное воображение могло подсказать, как избавиться от дьявольского клейма.
В довершении всех бед оказалось, что соседки завелись уже и под корчмой и что они подло подслушивают, о чем талдычат мужики, да еще и пререкаются с ними из-под пола.
Акафей уехал домой, потому что решил, что пребывание в Горенке оказывает пагубное влияние на его психику, и так угнетенную бесконечными циркулярами.
А в корчме бушевало море народного гнева. Особенно неистовствовал Хорек – дьявольские отметины украшали не только его колени, но и локти. И он был вынужден сидеть в шапке, потому что у него опять стали расти рога, по которым злобная Параська то и дело проходилась сковородкой, и поэтому его мучила ужасная мигрень.