«И что же ты понял, дитя?»
«Кто убил Каразеля. Или, по крайней мере, кто дергал за нитки. Например, кто, зная склонность Каразеля слишком глубоко погружаться в свои проекты, устроил так, чтобы Каразель и Сараквель совместно работали над Любовью».
«А зачем кому-то понадобилось „дергать за нитки“, Рагуэль?» — Он произнес это мягко, почти поддразнивая, точно взрослый, делающий вид, будто ведет серьезную беседу, когда разговаривает с ребенком.
«Потому что ничто не происходит без причины, а все причины — в Тебе. Ты подставил Сараквеля. Да, он убил Каразеля. Но он убил Каразеля для того, чтобы я мог его уничтожить».
«И уничтожив его, ты поступил неправильно».
Я заглянул в его старые-старые глаза.
«Это было мое Назначение. Но я считаю это несправедливым. Думаю, нужно было, чтобы я уничтожил Сараквеля, дабы продемонстрировать Люциферу Неправоту Господа».
Тут он улыбнулся:
«И какова же у меня была на то причина?»
«Я… я не знаю… Не могу понять… Как не понимаю, зачем Ты создал Тьму или голоса во Тьме. Но их создал Ты. Ты стоял за всем случившимся».
Он кивнул:
«Да. Пожалуй. Люцифер должен мучиться, сознавая, что Сараквеля уничтожили несправедливо. И это, среди всего прочего, подтолкнет его на некий поступок. Бедный милый Люцифер. Его путь изо всех моих детей будет самым тяжелым, ибо есть роль, которую ему надлежит сыграть еще в предстоящей драме, и она будет великой».
Я остался коленопреклоненным перед Творцом Всего Сущего.
«Что ты сделаешь теперь, Рагуэль?» — спросил он.
«Я должен вернуться в мою келью. Теперь мое Назначение исполнено. Я обрушил Возмездие и разоблачил виновного. Этого достаточно. Но… Господи?»
«Да, дитя».
«Я чувствую себя нечистым… Оскверненным. Как если бы на меня пала тень. Возможно, верно, что все свершившееся — по воле Твоей и потому хорошо. Но иногда Ты оставляешь кровь на Своих орудиях».
Он кивнул, словно со мной соглашался.
«Если желаешь, Рагуэль, можешь обо всем забыть. Обо всем, что случилось в сей день. — А потом добавил: — Вне зависимости от того, решишь ли ты помнить или забыть, ты не сможешь говорить об этом ни с одним другим ангелом».
«Я буду помнить».
«Это твой выбор. Но иногда память оборачивается тяжким грузом, а умение забывать приносит свободу. А теперь, если ты не против… — Опустив руку, он взял из стопки на полу папку и открыл ее. — Меня ждет кое-какая работа».
Встав, я отошел к окну. Я надеялся, что Он позовет меня, объяснит все детали Своего плана, каким-то образом все исправит. Но Он ничего не сказал, и, даже не оглянувшись, я оставил Его.
На сем мужчина умолк. И молчал (мне казалось, я даже не слышу его дыхания) так долго, что я начал нервничать, решив, а вдруг он уснул или умер.
Потом он встал.
— Вот и все, малый. Вот твоя история. Как по-твоему, стоит она пары сигарет и коробка спичек? — Он задал этот вопрос так, словно ответ был ему важен, без тени иронии.
— Да, — честно ответил я. — Да. Стоит. Но что случилось потом? Откуда вы… Я хочу сказать, если… — Я осекся.
На улице теперь было совсем темно, заря едва занималась. Один из фонарей начал помаргивать, и мой собеседник стоял подсвеченный сзади первыми лучами рассвета. Он сунул руки в карманы.
— Что случилось? Я оставил мой дом, я потерял мой путь, а в наши дни — дом далеко-далеко. Иногда делаешь что-то, о чем потом сожалеешь, но исправить уже ничего нельзя. Времена меняются. За тобой закрываются двери. Ты живешь дальше. Понимаешь? Наконец я оказался здесь. Говаривали, что в Лос-Анджелесе не рождаются. В моем случае адски верно.
А потом, прежде чем я успел понять, что он собирается сделать, он наклонился и нежно поцеловал меня в щеку. Он оцарапал меня своей щетиной, но пахло от него на удивление сладко. Он прошептал мне на ухо:
— Я не пал. Мне плевать, что там обо мне говорят. Я все еще делаю мою работу. Так, как я ее понимаю. — В том месте, где кожи коснулись его губы, щека у меня горела. Он выпрямился. — Но я все равно хочу вернуться домой.
Мужчина ушел по улице с погасшими фонарями, а я смотрел ему вслед. У меня было такое ощущение, будто он забрал у меня что-то, только вот я не мог вспомнить, что именно. А еще я чувствовал, что он оставил мне нечто взамен: отпущение грехов, быть может, или невинность, хотя каких грехов или какую невинность, я уже не мог бы сказать.
Взявшийся откуда-то образ: рисунок каракулями двух ангелов в полете над прекрасным городом, а поверх рисунка отчетливый отпечаток детской ладошки, пачкающий белую бумагу кроваво-красным. Он проник мне в голову без спросу, и я уже не знал, что он значит.