— Отойди, Миша!
Пистолет в ее маленькой ручке лежал так же уверенно, как в моей — карандаш. Тремя выстрелами она вышибла замок, и от каждого у меня лопался крошечный сосудик в мозгу.
Из подъезда выглянула, как мышка из норки.
— Порядок! Чисто! — и через минуту мы очутились в уютном салоне Володиного «жигуленка». Только тут я заметил, что в лице Полины не было ни кровинки. Я таких бледных женщин вообще никогда не видел, разве что Киру Михайловну, соседку с нижнего этажа, когда ее выносили в гробу.
— Что с тобой, Поля?
— Плечо! Ничего, уже прошло.
Володя вырулил к проспекту Микояна. В салоне, несмотря на открытые окна, стоял перегарный столб. Я поглядывал назад: погони не было. Полина прижалась ко мне, глаза прикрыты. Но даже сквозь веки я чувствовал их синий отчаянный огонь. Непостижимая женщина. Володя завел светскую беседу:
— Теща совсем охренела. Придется, видимо, усыплять. Знаешь, к чему придралась? Думаешь, к тому, что выпил? Как бы не так. Мусорное ведро утром не вынес. Изуверка старая. Вас куда везти?
— К метро, — сказал я неуверенно. Полина открыла глаза.
— Володя, вы не могли бы подбросить нас за город? Пятидесятый километр по Минскому шоссе.
— В Баковке у меня когда-то была пассия, — вспомнил Володя. — Переводчица из техотдела. Знойная женщина. Вышла замуж за американца. В Штатах сделала прекрасную карьеру. Стриптизерка на Брайтон-Бич.
— Переписываетесь? — спросил я.
— Отвезти можно, — сказал Володя. — Но с условием. Если менты тормознут, штраф платите вы.
Полина издала вкрадчивый смешок. За окружной ей полегчало, щеки порозовели. Неслись мимо бледно-серые подмосковные леса, обезлюдевшие деревни, талые поля… Под этот пейзаж кто только в России не помирал, но на меня скользящее под колеса матовое мокрое шоссе (как немцы-то постарались!), блеклое небо в темных проплешинах, сырой сквозняк в разгоряченный лоб — подействовали воскрешающе. Я уже не казался себе таким идиотом, как час назад. Ситуация, когда благонамеренный, в летах гражданин, распушив перья, дуриком устремляется за очаровательной, стреляющей во все, что попадется на глаза, бандиткой, представлялась скорее забавным анекдотцем, столь любезным сердцу замордованного «мерзостями жизни» русского обывателя. Даже если, судя по всему, разворачивался последний виток моей житейской беготни, было ли о чем горевать…
— По глоточку коньяка, — предложил я на десятом километре, — было бы совсем недурно.
Володя, будто только и ждал сигнала, юркнул к обочине, достал из-под сиденья ту самую, недопитую бутылку и напрудил нам с Полиной по плошке.
— Вы пейте, — сказал печально, — а мне нельзя. Я же за баранкой.
С этими словами сделал два добрых глотка прямо из горлышка.
Я чокнулся с Полиной:
— Пей, девушка. От плеча оттянет.
Улыбнулась одобрительно:
— А вы азартные ребята!
На лесной дороге коньяк и сигарета в зубы — изумительно! Я даже расчувствовался некстати:
— Все-таки славно жить, господа, не правда ли?!
— И что поразительно, — откликнулся Володя. — Она же читает Лукреция в подлиннике.
— Вы про кого? — удивилась Полина.
— Да он все про тещу, — пояснил я. — Конфликт, кстати, примечательный. Он-то сам, водитель наш, кроме компьютеров ни в чем не сечет, но амбиция непомерная. Как же — ученый, международное признание, премии, изобретения. А Зинаида Петровна образованная женщина, знает четыре языка. Постоянно давит его интеллектом. Ему тяжело.
— Вся грязная работа на мне, — горевал Володя. — Мусор выносить, по магазинам, коврик выбить, — он загнул почему-то пять пальцев. — А она, представляете, с утра до вечера валяется с журнальчиком. Э, да что говорить! Я не жалуюсь. В общем она хорошая старуха, я ее люблю, но сегодня достала с этим ведром. Оно и было-то неполное. Нет, ей, видите ли, оттуда рыбой воняет. Тебе этого не понять, Коромыслов. Ты семью разогнал, свободный человек. Хочешь — выпьешь, хочешь — уснешь. Такие люди вообще неизвестно зачем живут.
— С виду он грубый, заносчивый, — сказал я Полине. — Но сердце доброе. Дурное воспитание, тут уж ничего не поделаешь.
Минут через сорок благополучно прибыли на место. Небольшой дачный поселок Министерства связи, в семи километрах влево от шоссе. Дома в основном старые, невзрачные, участки по шесть соток. Но кое-где пробиваются, как мухоморы, тупорылые кирпичные особнячки типовой демократической застройки, вызывающе аляповатые. Людей не видно, дорога не разъезженная — апрель, — но откуда-то ощутимо тянет дымком.
— Здесь, — Полина указала на двухэтажный бревенчатый сруб, окруженный озябшими яблоньками. Забор — одна видимость, калитка без запора. По раскисшей, выложенной белой галькой дорожке прошли к дому. Под стрехой Полина нашарила ключ, отперла. Внутри — сыро, обморочно, как в погребе. Москва осталась где-то за тридевять земель.
Полина сразу прилегла на топчан, застеленный шерстяным одеялом, сверху я укутал ее шубой, а в ноги, чтобы ей было спокойнее отдыхать, поставил квадратный чемоданчик с деньгами и «дипломат».
Мы с Володей принялись за печку. Поленница относительно сухих дров была сложена прямо в коридоре. Надымили изрядно, но с пятой или десятой попытки печка занялась по-настоящему: загудела, издавая опасные хрусты. На кухне стояла газовая плита с приставным пятилитровым баллоном, шкаф с набором круп и большим запасом консервов. Посуда и все прочее для приготовления пищи уместилось на подвесных деревянных полках. Дом производил впечатление обихоженного жилья, если не считать застоялой сырости. Но с этим печка, надо полагать, справится в ближайшие часы.
Я поставил чайник на огонь, и мы присели покурить.
— Забавная история, — заметил Володя задумчиво. — Такое ощущение, что ты, Коромыслов, влип крепко.
— Крепче, чем ты думаешь, — согласился я.
— Кто она такая, может, все-таки расскажешь?
— Женщина. Разве не видишь?
— Не знаю, имею ли я право, но… Послушай, Миша. Сейчас сядем в машину и поедем домой. Оставь ее здесь. Она не пропадет. А тебе худо будет.
За годы соседства мы выпили не одну цистерну вина, много смеялись, балагурили, но словно впервые я видел его умный, пристальный, глубокий взгляд. Что-то в груди жарко протекло, аж слезы подступили к глазам.
— Поздно, Володя. Не могу оставить.
— Почему?
— Не поверишь, влюбился.
Он как раз поверил.
— Да, это роковая дама. Что-то в ней есть колдовское. Цепляет… Она ведьма, Миша. Послушай меня, злостного материалиста. От нее добра не жди. Урвал кусочек — и беги. Единственный выход.
— Поздно. Не могу.
— Ну гляди, тебе жить…
Печка гудела ровно и сильно, навевая какие-то давние, трогательные воспоминания. Бока у нее потеплели. Я открыл окно, чтобы выветрилась гарь. После кофе Володя совсем разомлел.
— Миша, как посмотришь, если я здесь переночую? Смотаюсь в поселок, в магазин, прикуплю чего-нибудь. Славно проведем вечерок.
— Как же твои?
— Ничего, им полезно. Да я позвоню.
Я пошел к Полине, чтобы посоветоваться. Она не спала, лежала тихо, сложив руки на груди. Прямо невинный ангелочек. Подал ей чашку горячего кофе.
— Володя хочет переночевать. Не возражаешь?
— Он хочет меня трахнуть. Жаль разочаровывать. Он хороший парень.
— Ничего другого тебе, конечно, в голову не может прийти.
— Ничего другого нет в природе, милый…
К вечеру снарядился мощный ливень, с громом и молниями — первая, ранняя гроза в этом году. Через полчаса, еще по-светлу дом поплыл по размытой, пузырящейся глине, как корабль, а из окна кухни было видно, как раскачивает возле плетня бедного враз поседевшего «жигуленка». К тому времени мы уже сидели за столом со снедью, которую Володя притаранил из поселка в двух хозяйственных сумках. Устало посапывала раскаленная печка, пылали свечи в медных подсвечниках, и, сморенные тяжелым днем, мы все трое погрузились в некое мистическое состояние, подобное наркотической дреме. Беседа текла неспешно и как бы по разным курсам, но центром вселенной была, конечно, разрумянившаяся, обворожительно домашняя Полина. Поочередно или обоих вместе она нас выслушивала и делала удачные шутливые замечания, полные доброты, которые проливали бальзам в наши измученные души. Возможно, у меня не было в жизни такого вечера, и когда я взглядывал на Володю, то понимал, что и он чувствует то же самое — как бы это точнее выразиться — дуновение вечного покоя. Выпили не много: две бутылки коньяка на троих и еще какой-то голубоватой дряни из бутылки с этикеткой «Крамина».