Колесо крутилось, абсурд длился, деваться было некуда. Вечером я написал подробное письмо своему другу Кеше Стародубцеву, где без утайки изложил все, что со мной произошло, и в конце просил, если не будет от меня известий в течение десяти дней, передать все сведения по надлежащим адресам. Полина уже приготовилась ко сну, с любопытством наблюдала за мной из постели, опираясь на подушки:
— Про поручика роман пишешь? Про Сухинова, да?
— Завещание, — важно я отозвался. — Другу отправлю из аэропорта. Коли сгину, пусть помянут добром.
Полина одобрительно закивала. Поставив точку, я повернулся к ней:
— Ну что, будем спать?
— Да, Миша, ложись, поздно уже. Завтра трудный день. Но…
— Что — но?
— Хорошо, что друга вспомнил. Но это все же след. Не надо бы оставлять.
Я смотрел на нее с изумлением. Она не шутила. Плюнув, порвал письмо на мелкие клочки и сжег в пепельнице при помощи зажигалки.
— Довольна?
— Не сердись, милый, скоро все это кончится. Завтра будем ужинать на Елисейских полях.
…Утром за нами приехал на черной иномарке («мицубиси»?) молодой бычара по имени Саша: я его помнил, он отвозил нас домой в первую ночь. Приветливый, улыбчивый, с крутой боксерской шеей и челкой надо лбом. Привез два чемодана — один мой, другой Полинин. Мы переоделись в дорогу. Я напялил на себя просторные серые брюки и любимый темно-вишневый пуловер, связанный еще Ириной. Поверх накинул все ту же китайскую черную куртку. Утро было прохладное. Полина нарядилась без всяких выкрутасов: темный шерстяной костюм английского покроя, темный длинный плащ, пышные волосы туго стянула голубой косынкой. На лице — никакой косметики, только пухлые губы чуть подкрашены бледной помадой. Деловая женщина перед дальней дорогой. Куда, интересно, сунула пистолет?
— Полина, как ты посоветуешь, рукопись взять с собой?
— Про поручика? Обязательно. Мы ее на Западе издадим.
— Она неоконченная.
— Это неважно. Допишешь в самолете.
Вот такой разговор с олухом литератором.
Абсурд продолжался, но весенний день, омытый вчерашним дождем, был взаправдашний. Москву обогнули по окружной, через полтора часа приехали в «Шереметьево-2». Последний раз я был здесь лет восемь назад, кого-то встречал, и поразился, как тут изменилась атмосфера. Именно атмосфера — центральное здание и все вспомогательные службы остались на месте. Но лишь выйдя из машины, мы очутились словно на восточном базаре. Гомон и ор стояли такие, что сразу захотелось куда-нибудь укрыться. Среди публики преобладали клубные малиновые пиджаки и добродушные кавказские лица. Казалось, вся бандитская нечисть новой Москвы собралась сюда, чтобы кого-то встретить или проводить. Редкие иностранцы выгодно отличались от остальных своим сиротливым неприкаянным видом и тем, как испуганно ютились по углам, прижимая к груди, словно детей, небогатую кладь. На них было горько смотреть. Хотелось подойти к кому-нибудь и дружески спросить: ну скажи, брат, какая же неодолимая нужда пригнала тебя в демократическую Россию? По выражению тихого ужаса в их глазах было понятно, что ответа на этот вопрос они сами не знают.
Наш водитель Саша ничуть не отяготился нервозной обстановкой, быстро провел нас к окошку регистрации, раздвигая толпящихся, суетящихся пассажиров (?), как быстроходный катер разгоняет слабую волну. Он нес оба наших чемодана. У Полины через плечо болталась замшевая сумочка. К моему удивлению, чудесный туесок с деньгами она оставила в машине. Там же, вероятно, остался и пистолет. Саше она сказала:
— Передашь все Клепику.
Регистрация прошла гладко, хотя молоденький таможенник в звании капитана раз пять сверял мою физиономию с паспортом. Я был в прострации и глупо ухмылялся.
На прощание бычара Саша пожал мне руку, чуть не сломав кисть.
— Береги хозяйку, дядя!
— Угу!
Минуты не прошло, как перед нами возник меднокрылый «боинг» с тупым азиатским рылом. Изящная стюардесса проводила нас в салон первого класса. Там было просторно и свежо, стояли удобные кресла, как в приемной министра. Полина села у окна, я — рядом. К моменту вылета салон заполнился едва ли на треть. Не успели взлететь, как стюардесса подала поднос с напитками. Я схватил наугад чашку с какой-то желтоватой жидкостью и осушил двумя глотками. Оказалось — виски.
— Ты как? — заботливо спросила Полина.
— В порядке.
Спиртное вспыхнуло в желудке. До последнего мгновения я не верил, что это произойдет, — но вот уже под нами серые кипы облаков и хрустальное солнце над головой. Летим!
— Как плечо? — спросил я.
— Почти не болит… Успокойся, Миша, все плохое позади.
— Знаешь, — признался я, — я все ожидал, кто-нибудь выстрелит нам в спину. Прямо лопатками чувствовал. Все эти рожи… Брр!
— Глупенький, я же с тобой!
Я посмотрел в ее глаза, спокойные, глубокие — два темно-синих озерка.
— Полина, это все-таки безумие.
— Не большее, чем вся наша жизнь, милый.
— Почему ты так говоришь? Что ты знаешь о моей прежней жизни?
Взяла мою руку, сжала.
— Ты же понимаешь, что я права.
— Хочу еще выпить.
— Конечно, милый. Вместе выпьем.
Подняла руку — тут же к нам вернулась стюардесса со своим подносом. На сей раз я просмаковал напиток и закусил миндалем. Черт возьми, с каждой минутой я чувствовал себя все лучше. Более того, я почти блаженствовал, и это было трудно как-то логически объяснить. Вероятно, только так глупость, которую я совершил, была столь велика, что вытеснила из сознания все обычные тревоги. Точно так человек, пораженный роковым недугом, напрочь забывает о грозящих ему мелких инфекциях и недомоганиях.
— Когда-нибудь, — сказал я без всякого сожаления, — ты просто вытрешь об меня ноги, как о половую тряпку. Сейчас я зачем-то тебе нужен, а завтра…
— Завтра все будет точно так же, — заверила она так убедительно, что, будь мне двадцать лет, я бы поверил.
— Почему ж обращаешься со мной, как со слепым котенком?
— О чем ты? — она допила свое шампанское.
— Куда мы летим? Зачем? Кто ты? Чем занимаешься? Полная тьма.
— Неужели не понимаешь?
— Что не понимаю?
— Я же берегу твои нервы.
Эта фраза подействовала на меня странно. Словно вернула из злодейского мира, куда я неожиданно окунулся с головой и где люди стреляли друг в дружку из окон, а безобидных пожилых граждан для вразумления били мордой о капот, вернула в ту реальность, в которой я благополучно протянул свой полтинник и в которой такие понятия, как «нервы», «работа», «усталость», «добрые чувства», имели свой первозданный смысл. Нынче, как известно, большинство из этих и им подобных слов употребляют лишь для того, чтобы поиздеваться над убогим совковым бытом.
Полина начала клевать носом и, положив голову на мое плечо, мирно задремала. Тоже сценка из давних, незабвенных времен: намаявшаяся женщина доверчиво отдыхает на плече своего избранника. Стараясь ее не тревожить, я закурил и более внимательно оглядел салон. Публика разношерстная, чистая, респектабельная, и на удивление — ни одного клубного пиджака. Люди как люди — пожилые пары, тихонько переговаривающиеся, солидные господа, накачивающиеся спиртным на халяву, две-три прелестные, модно упакованные девчушки, возможно, отправившиеся на поиски нелегкого топмодельного счастья, — полусонная атмосфера комфортного полета на высоте за десять тысяч метров. Философски рассуждая, человечество веками билось лбом о мерзлую землю, чтобы создать наконец для кучки обеспеченных людей возможность столь необременительного передвижения на громадные расстояния…
Один человек мне, правда, показался подозрительным. Примерно моих лет мужчина в серой «тройке», худенький, с аккуратной прической, но с каким-то чересчур настырным взглядом. Он сидел на два ряда впереди, развернувшись боком, делал вид, что читает газету, но на самом деле пристально наблюдал за салоном, цепляясь глазами к каждому предмету. По мне тоже мазнул липким оком и, почудилось, подмигнул. Я отвернулся, поманил стюардессу, старинным жестом обозначив, что прошу рюмашку, а когда снова взглянул на любопытного господина, он еле заметно поклонился, улыбаясь одними губами.