— Сейчас много дворян развелось, — согласился я. — Все вчерашние партбоссы оказались дворянами. Вплоть до Бориса Николаевича. Он теперь барон. Плюс все банкиры: поголовно графы и князья. Ну, те, кто в ларьках торгует, конечно, помельче, на графьев не тянут, но в пределах виконтов уверенно держатся…
— Коньяку действительно не хочешь?
— Пагубная привычка пить среди дня.
Стюардесса распорядилась в микрофон, чтобы пристегнули ремни. Самолет заходил на посадку. Москва открылась внизу серым, бледноглазым пятном…
Расстались на аэродроме. Все инструкции запечатлены в голове. Денег — полны карманы: франков, долларов, рублей. Как-то очень скоро я привык к тому, что нет необходимости их считать.
Сел в такси и поехал в гостиницу «Россия», где был забронирован номер. Таксист, покосясь на мой кремовый костюм, заломил несусветную цену, в ответ я лишь холодно кивнул. Уже в пути водила осторожно осведомился:
— Без багажа, выходит, прибыли?
— Именно так.
Небольшой кожаный чемодан, который я небрежно швырнул на заднее сиденье, ясное дело, не подходил под это определение. Туда же запулил шикарную лайковую куртку. Улетал бедняком, прибыл барином. Надолго ли?
Москва встретила смутной погодой. Тусклое небо в наволочке непролившегося дождя. Но — тепло, около двадцати градусов.
Номер получил на десятом этаже, обычный одноместный — с душем и полуванной. В Париже гостевал побогаче. Я еще в машине прикинул, что все инструкции Трубецкого выполню, но одну, самую главную, нарушу. Он несколько раз повторил, чтобы я не думал соваться домой. Образно выразился, сказал: если не хочешь, чтобы уши сразу отрезали. Я понимал, что он прав. Но он был человеком свежего поколения, дворянского, и, разумеется, не мог сознавать, что значит для советского гражданина своя собственная, горбом нажитая квартира. Это ведь не просто место проживания, это скорее символ либо укрепы, либо слабости, промежуточности положения в мире. Мои родители так и состарились, не зная, что это такое — собственная квартира, а лишь до последнего вздоха мечтая о ней.
Чтобы советский человек хоть одним глазком не глянул на взорванный символ своего бытия — такого быть не может. Поэтому я спорить с Трубецким не стал, но из номера первым делом позвонил инженеру Володе.
— Ты где? — спросил он. Голос трезвый, но похмеленный.
— Я опять в Москве… Ну как у вас?
Он-то понял сразу.
— У нас нормалек. Квартира опечатана.
— Давно туда ходил?
— Позавчера, кажется. Как чувствовал, что вернешься.
— А еще разок можешь сбегать?
— Ты приедешь?
— Если все чисто, приеду.
— Чего купить?
— У меня все с собой.
Я назвал ему номер телефона в гостинице, и через десять минут он перезвонил. Доложил: на двери пластилиновая печать, но все равно дверь придется менять. Петли и косяки разворочены, общий вид неказистый.
— Жди! — сказал я.
Но, прежде чем ехать, позвонил дочери. Нарвался на зятька. Как же его зовут, черт побери?! Ах, да, Антон! Удивительно, но характерный, грубовато-настырный тембр его голоса не вызвал у меня привычного мгновенного раздражения. Правда, я и раньше иногда думал про него: бедный мальчик! Возможно, думал я, все его бычарские повадки — патологическая самоуверенность, наглая ухмылка, напористость — всего лишь вынужденная маскировка, дань времени, заставляющего оборачиваться к ближнему исключительно звериным оскалом (иначе задавят), а под этим скрывается нечто иное — ранимое, хрупкое, как у всех людей. Ведь нельзя же представить, что моя добрая, утонченная девочка влюбилась просто в тупую гору мышц.
— Антон, позови Катеньку, пожалуйста.
— Кого? — это у них один из так называемых приколов: надо или не надо — переспрашивать. Действительно, нервирует.
— Катеньку позови, пожалуйста.
— Катюха! — по-блажному заревел зятек. — Папахен требует! Срочно!
В Катином нежном, родном голосе неподдельная обеспокоенность:
— Папа, ты где пропадаешь? Никто не может до тебя дозвониться.
Никто — значит, ее матери зачем-то понадобился. Да уж понятно, зачем. С деньжатами туго. Почти единственный повод, по которому Ирина оказывает мне честь звонком. О, эти гордые просьбы — вообще целая запоздалая поэма в наших с ней отношениях.
— Отъезжал ненадолго. Да я и сейчас не из дома звоню. Там затеял небольшой ремонтик.
— Какой ремонтик, папа? Ты же в прошлом году ремонтировал.
— Ну по мелочам кое-что… Косметика… Как твои дела?
Дела у нее были такие, о которых она не могла говорить по телефону. За последние несколько месяцев это случалось третий раз. Три раза она не могла говорить со мной по телефону и сделала потом три аборта. То есть, пока два. Я, конечно, психанул. Только что испытанное сочувствие к зятьку рассеялось в дым.
— Передай своему животному, — сказал я, — когда-нибудь не выдержу и набью ему морду.
— Папа, ну он-то при чем?
— А-а, ну тогда извини. Тогда я просто не в курсе. И кто же при чем?
— Папочка, твоя ирония неуместна и груба.
— А твое легкомыслие поразительно. Ты хоть понимаешь, к чему это может привести?
— Папа, давай встретимся.
— Запиши телефон…
Барыга Антон считал, что заводить детей им рано, потому что они сами еще как дети. Может быть, это единственный случай, когда он был прав.
— И когда?
— Ближе к вечеру. Лучше я сам позвоню…
Перед тем как покинуть номер, я принял душ и напился кофе. Кипятильник всегда со мной — верная привычка давних командировочных лет. Чувствовал себя сносно, и это было противоестественно. Парижские каникулы, перелет и прочее — видно, нервная система включила второе дыхание. Контрольный звонок Трубецкого должен был последовать в семь часов вечера, успею вернуться.
…Володи около дома не было, и это показалось мне странным. Вроде, договорились повидаться. У родного ларька он тоже не маячил. Ничего, подумал я, появится. Чувствовалось, что он где-то рядом. Я отсутствовал четверо суток, но, увидев знакомый двор, чуть не прослезился: припаркованные где попало машины, детская площадка, мусорные баки с вечно дымящимся костерком — малая родина!
Выйдя из лифта на четвертом этаже, я обмер. Зрелище было паскудное. Дверь с разодранной в клочья обивкой — ощущение содранной кожи! — держалась на одной верхней петле, неровные щели в перекосах, у дверного проема отбиты целые куски — и все вместе выглядело, как наполовину вырванный зуб. Мне стало почти физически больно — зуб-то мой! Сиреневая, размером с юбилейный рубль блямба-печать усиливала впечатление жути. Вдобавок остатки замка выковырнулись наружу острыми зазубринами. И еще эта сволочь Володька сказал, что все в порядке.
Поохивая, я потянул, отодвинул дверь, еле удержав ее в стоячем положении. Что ожидало меня в квартире, не хотелось и думать, но в любом случае я бы ошибся. Не разор, не печаль разграбленной квартиры встретили меня, едва я вступил в гостиную, а увесистый кулак и ухмыляющаяся рожа незнакомого молодого человека в спортивной куртке. Я получил с ходу два удара: один в солнечное сплетение, другой — прямо в лоб, и уже с полу разглядел, что гость не один, а их двое, но очень похожих друг на друга и одинаково, приветливо дыбящихся.
— Добро пожаловать домой, Миша, — сказал один, а второй с удивительной сноровкой обмотал мое туловище бельевой веревкой. Я еще не отдышался, как уже превратился в затянутый крепкими узлами кокон.
— Нигде не жмет? — заботливо поинтересовался первый, сладкоречивый.
— Вы кто?
— Грузчики, — гоготнул парень и ловко заклеил мне рот липкой вонючей лентой. В таком положении, в каком я очутился, мне была видна только часть комнаты — телевизор, угол дивана и ковер на стене. Все, вроде, в нормальном состоянии. Повернув шею, отчего в ней что-то неприятно хрустнуло, убедился, что остальные вещи тоже на своих местах. Но любимая геранька в широком глиняном горшке без полива заметно подсохла, пожелтела.