— Вижу, вижу, — женщина с неожиданной легкостью поднялась из-за стола, подошла ко мне.
— Встаньте, пожалуйста. Протяните руки перед собой. Закройте глаза. Попытайтесь попасть пальцем в кончик носа. Так. Левой рукой. Правой!
Несколько раз я промахивался, но один раз попал.
— Так, понятно. Садитесь, пожалуйста. Ногу на ногу.
— А глаза можно открыть?
— Юмор у него есть, — объяснил Юрий Владимирович. — Но на уровне личностного распада.
Еще несколько минут женщина занималась со мной обычными процедурными манипуляциями: прикосновения ее пальцев я ощущал, как комариные уколы. Наконец вернулась за стол.
— Ну что ж, Михаил Ильич, расскажите теперь, что вас больше всего беспокоит?
— Вы сами, простите, кто будете?
— Я врач-психиатр из контрольного управления. Зовут меня Таисья Павловна Помпелова. Да вы не стесняйтесь, здесь все свои. Говорите откровенно, свободно. Представьте, что беседуете не с врачом, а с женой. Ну вообще с близким человеком.
Она говорила убедительно, в рыбьих прозрачных глазах светилось обыкновенное бабье сочувствие, захотелось действительно поделиться своим горем, хотя я, разумеется, понимал, что они все тут — одна шайка-лейка.
— Представьте и вы, Таисья Павловна, что вот вас, совершенно здоровую женщину запрут в психушку, в душную камеру, лишат всех контактов с миром, напичкают кучей транквилизаторов, подселят к вам двух шизиков, будут запугивать, бить и калечить, а после вызовут и невинно так поинтересуются: вас что-нибудь беспокоит, дорогая?
— Классический синдром Гейзера, выпадение из реальности с сохранением видимости логического мышления, — обрадованно потер руки Юрий Владимирович.
Женщина возразила:
— Нет, нет, постойте… Продолжайте, пожалуйста, Михаил Ильич.
— А что продолжать? Я все сказал.
— Так уж и все?
— Не понимаю, что вы хотите узнать?
— Ну вот вы утверждаете, что вы писатель, верно? Как вы стали писателем? При каких обстоятельствах? Прямо так сели и написали книгу? А где она, эта книга?
— Боже мой, да я сто раз говорил, просил, чтобы он… Это же легче легкого проверить. Я дам телефоны, позвоните в издательство. Вызовите сюда редактора. Любого редактора. Вызовите дочь, в конце концов. Если вы не злодеи, что вам мешает это сделать? Кстати, одна моя рукопись, главная, можно сказать, книга жизни, была со мной, когда на меня напали. Она не у вас случайно?
— Полная идентификация личности с фантомным объектом, — торжественно констатировал Юрий Владимирович. — Хоть сейчас в учебник.
— Хорошо, — согласилась женщина. — Вы — писатель, у вас много книг. И какой фамилией вы их подписывали?
— Коромыслов. Иногда Желябин. Некоторые подписывал псевдонимами. Вам любой редактор подтвердит.
— А ваша собственная какая фамилия?
— Тоже Коромыслов.
— Ага… Ну допустим. Действительно такой писатель есть. Кстати, о чем та книга, главная книга, которая у вас пропала?
— Исторический роман. О декабристе Сухинове.
Таисья Павловна бросила быстрый взгляд на своего коллегу, тот добродушно хохотнул. Если он был палачом, то вполне в духе времени — жизнерадостным и самоуверенным.
— Михаил Ильич не вполне мне доверяет, — пожаловался он. — Подозревает в тайных кознях. Я же, напротив, отношусь к нему с искренней симпатией. Не удивлюсь, если он, кроме того, что писатель, окажется еще именно декабристом. Сухинов! Вероятно, был и такой, хотя я в истории не силен.
— В чем вы сильны, — не сдержался я, — рано или поздно установит суд.
Таисья Павловна сказала:
— Юра, будь добр, покажи ему документы.
Вся сцена, как я понял, была спланирована заранее, потому что документы лежали в папке на краешке стола. Собственно, документ, который мне предъявили, был единственный — обычный советский паспорт в темно-бордовом переплете. Фотография там была моя, и имя-отчество мое, и почти все данные мои, но фамилия незнакомая — Дышлов. И национальность почему-то другая — татарин. Этот пункт меня задел.
— Какой же я татарин? — сказал я. — Разве по роже не видно?
— Некоторые татары, особенно в Москве, давно ассимилировались, — мягко пояснила Таисья Павловна. — Но это детали. Что вы скажете насчет самого паспорта? Чей он?
— Не знаю. Это туфта. Подлые штучки Трубецкого.
— Трубецкой, — ухмыльнулся Юрий Владимирович, — насколько я понимаю, тоже их человек. Тоже декабрист.
— У вас что же, — спросила женщина, — целая декабристская организация в Москве?
Я не ответил, но и не вспылил. Поник, как помидор на грядке. Говорить с ними бесполезно. У них все решено заранее. За мою голову уплачено. Законы пещерного рынка, чудом заброшенного в двадцатый век, действуют пока безотказно.
Смену моего настроения медики-рыночники восприняли с мнимой научной серьезностью.
— Неадекватное отключение сознания, — задумчиво отметил Юрий Владимирович. — Далее последует вспышка агрессии. Все та же схема Гейзера.
— У меня нет полной уверенности. Михаил Ильич, вы слышите меня?
— Да, слышу.
— Значит, это не ваш паспорт?
— Не мой. Вы это прекрасно знаете.
— А чей же? Декабриста Трубецкого?
— Возможно. Или Муравьева-Апостола. Или Пупкина. Такой паспорт на Чистых прудах стоит пятьдесят баксов.
— Понятно, понятно, — кивнула Таисья Павловна, но видно было, что хотя ей все стало понятно, она по-прежнему находится в некотором раздумье, из которого ее попытался вывести бодрый Юрий Владимирович:
— При этом заметьте, коллега, абсолютная непогрешимость мотивировок. Ровный, устойчивый ступор лобных отделов. Нигде не фонит. Клиника уникальной достоверности. Полная гармония второстепенных рефлексов. Ни единой пробоины.
— Что вы предлагаете, Юра? — с раздражением нарушила его научную эйфорию старшая по званию.
— Естественно, силовое воздействие на ложные ассоциативные цепочки. Раздробление по методу Кушнера. Ничего более продуктивного в нашем арсенале нет.
— Электрошок? — догадался я. Оба посмотрели на меня так, как если бы увидели заговорившую муху. Таисья Павловна зачем-то сняла очки, без них ее глубоководные глаза заблестели чистым перламутром.
— Вам не о чем беспокоиться, Михаил Ильич. Мы вас вылечим.
— Не сомневаюсь.
— Еще десять новых книжек напишете, — радостно подтвердил Юрий Владимирович.
— И все же, — сказал я, — на том суде, где вам придется отвечать, деньги вас не спасут.
Таисья Павловна вернула очки на прежнее место, перламутровый блеск погас.
— Напрасно вы так, Михаил Ильич. Поверьте, мы вам не враги.
После первого сеанса я чуть не дал дуба. Охватила такая гнусная апатия, точно уже прожил три жизни, а мне силком навязывали четвертую. Лежал в палате, ловил ртом воздух. Сама по себе процедура, когда бьют током, не очень болезненная, но после остается странное ощущение, что часть мозгов торчит из ушей.
Была глубокая ночь, рядом сидел приватизатор Костя и застенчиво меня утешал:
— Потерпи, Миша, теперь недолго. Долбанут раз пять — и каюк.
— Почему именно пять? Я слышал, речь шла о десяти сеансах.
— Не-е, это они блефуют. Десять никто не выдерживает. После пятого раза обыкновенно усыпляют.
— Откуда ты все знаешь? Ты что, в подручных у них?
— Я здесь больше полугода кантуюсь. Пригляделся. У них все схвачено. Документы в порядке, со всеми визами, жмуриков сжигают в подсобке. У меня там знакомый работал — пекарь Захарыч. Он еще из туберкулезников. Некоторых оставляли на подсобные работы. Мы с ним сгоношились эту печку в котельной на пару приватизировать — золотая жила! Но не успели.
— Что так?
— Прокололся Захарыч. Позарился на дешевку. Золотые зубешки у какого-то жмурика выдрал, хотел матрешку одну здешнюю оприходовать. Я ее знаю, хорошая девка, из медсестер. Но дешевле, чем за сто зеленых, не дает. На этом деле бедолагу и накрыли. Здесь все по закону, баловства не любят.