Венеция — тягучая серенада любви, призрак земного рая, громадная плошка, брошенная с небес, наполненная лампадным маслом. Подтеки каналов вдоль грациозных, с отпечатком тлена дворцов напоминают пятна мазута, разлившегося на километры. Воняет не то мартеновской печью, не то тухлой рыбой. Дряхлеющая жемчужина, сотворенная гениями, поджаривающаяся на беспощадном солнце. Великий памятник человеческой тщете, отзывающийся в сердце восхищением и печалью…
Полуживым добрался до душа в невзрачном, пыльном гостиничном номере, встал под прохладные струи, совершил омовение. Виски набухли свинцом — осадок долгой дороги.
Закутался в белый махровый халат, вышел в гостиную. Федоренко сидел у телефона.
— Давай, Ильич, звони. Чего тянуть, верно?
Моэм писал, что срок любви мужчины к женщине никогда не превышает пяти лет. Потом наступает апатия. Полагаю, хитроумный англичанин ошибся. Во всяком случае, в отношении меня. Всех женщин, которых любил, я люблю и поныне, другое дело, что пришлось со всеми расстаться по разным причинам. Расстаться — не значит разлюбить. Напротив, долгое расставание часто возвращает любовь во всей ее первобытной, чувственной силе. Дольше всего мы были вместе с Ириной, моей женой, и теперь, когда давным-давно разошлись, и юная Ирушка день и ночь прислуживает другим партнерам, я более, чем когда-либо, уверен: наш брак нерасторжим. Она тоже про это знает. В ином мире наши души обнимутся, и уже ничто не сможет их разлучить. То же самое могу утверждать про других женщин, даривших мне любовь. С каждой из них мы когда-нибудь встретимся окончательно, чтобы договорить недоговоренное на земле. В моем рассуждении нет противоречия, хотя на первый взгляд оно бросается в глаза. Я так чувствую, знаю, что так именно будет, и никакие иные доводы для меня не имеют значения. Формальная логика, на которую так падки образованные умники, тут, разумеется, ни при чем.
Теперь о Полине. Пока меня держали в сумасшедшем доме, у меня было время спокойно подумать о ней. Встреча с ней не была случайной, как могло показаться. Исполнилось некое предначертание, питавшее мои грезы с юных лет. Полина была расплатой за все грехи прежних дней и еще подарком судьбы на прощание. Этакая стопка огненного спирта на посошок. Иначе откуда взялась эта неудержимая прыть плоти, сопровождаемая глухой, могильной тоской? В нашем стремительном романе ничего не значили внешние атрибуты. Предательство, ложь, кровь, дурные страсти — все исчезало, как только гас дневной свет и ее теплая, страждущая бездна поглощала мои суетливые охотничьи посягательства. Мы не совокуплялись, а каждый раз погибали заново в сладчайшем из земных полетов, и Полина ощущала это с таким же острым восторгом и беспамятностью, как и я. Чтобы удостовериться в этом, надо было ее повидать.
Восемь цифр набрал Федоренко, прежде чем я услышал музыку, плеск воды и томный голос:
— Алло, вас слушают! — дальше то же самое по-английски. Это была она. Я положил трубку на рычаг.
— Ты что? — вскинулся Федоренко, — Что с тобой?!
Лицо у него стало скучное.
— Ничего. Мне нужны гарантии. Ты их дашь.
— Какие гарантии, опомнись! Все обговорено.
— Обговорено, но не с тобой.
— Чего ты хочешь?
— Объясню, не волнуйся, — я закурил, откинулся в кресле. Жаль, что не видно его глаз, они такие голубые. — В самолете ты все правильно говорил про меня, но упустил одну деталь. Ее и Циклоп не принял во внимание, а напрасно. Да, я слабый человечек, гнилой, рефлексующий, куда мне до вас, героев, но вот какая штука, вы за жизнь цепляетесь, а я — нет. Тут тебе придется поверить на слово. Я устал жить, особенно после того как нюхнул электричества. Но помирать подлецом неохота. Пожалуйста, Ваня, можешь убить меня прямо здесь, в номере, но тебе это выйдет дороже, чем мне, не правда ли?
— Это все лирика. Какие тебе нужны гарантии? О чем ты?
— Я должен быть уверен, что вы не убьете Полину.
Федоренко завертел шеей, будто вытягивая ее из грудной клетки, изображая ту степень изумления, за которой наступает коллапс.
— Боже мой, Ильич! Ты всерьез?
— Совершенно.
— Из-за этой похотливой сучки ты готов… Ильич, да ты все же мужик или нет?! Она же тебя кинула и еще кинет при первой возможности.
— Это наши маленькие семейные проблемы.
Федоренко недоверчиво хмыкнул, подошел к холодильнику и достал две жестянки пива. Одну отдал мне.
— Хорошо, говори конкретно. Чего хочешь?
— Напиши записку.
— Какую записку?
— Я продиктую.
Еще малость поторговались, но к тому времени как опустошили жестянки, записка была готова. В ней говорилось следующее: «Михаил Ильич, ничего не опасайся. Циклоп не в курсе. Как только узелок завяжется, пошлем его на х… Его давно пора выносить. Ф.»
— Не знаю, куда ты прилепишь эту гарантию, — задумчиво сказал Федоренко, — но ты хитрее, чем кажешься. И от тебя, Ильич, немного попахивает говнецом.
— Ты к себе почаще принюхивайся… Набирай номер.
Заново прослушав ее мелодичное «Але, але!», я поздоровался:
— Полюшка, это я.
— Миша? Не может быть!
То, что она узнала меня сразу, говорило о многом. Но радости в ее голосе не было, как не было и разочарования.
— Миша, ты где? Как ты меня нашел?
— Это не сложно. Тебя многие знают. Ты самая прелестная обманщица на свете.
— Ты в Москве?
— Намного ближе. Почти у твоих ног.
— Миша, не пугай меня!
Я самодовольно ухмыльнулся, шепнул внимательно слушающему Федоренко:
— Рада до безумия!
— Еще бы, — одними губами произнес он, — ты же вон какой красавец.
— Полинушка, — позвал я в трубку, — а где мой дорогой друг Эдичка? Он с тобой, надеюсь?
— Зачем он тебе, Миша? Ты приехал сводить счеты?
Быстро она взяла быка за рога.
— Какие счеты? Какие у меня с ним могут быть счеты? Я же для него давно труп. Какие могут быть счеты у трупа с преуспевающим, блестящим джентльменом?
Федоренко постучал кулаком по лбу. После паузы Полина сказала:
— Давай встретимся, Миша?
— За тем и приехал.
Сговорились, что через час она будет в холле гостиницы. Отель назывался «У Марианны» и располагался на тенистой улочке, неподалеку от площади Триад. Полина сказала:
— Миша, понимаю, ты не один, но лучше бы нам поговорить без посторонних.
— Не сомневайся. Передай Эдуарду, я зла на него не держу.
Она молча положила трубку.
— Теперь, — сказал Федоренко, — давай еще разок обговорим детали.
Он был собран, деловит.
— Чего обговаривать? Вы же будете рядом.
Они будут не только рядом, каждое слово запишется на магнитофон. Кнопка миниатюрного передатчика, работающего в автономном режиме, была вшита в обшлаг моего пиджака. Забавная шпионская подробность.
— Хорошо, если она захочет поехать куда-нибудь, что ты сделаешь?
— Предложу поужинать в отеле.
— Твоя главная задача?
— Показать ей кассету. Вот по этому «Грюндику».
— Если придет не одна?
— Может, выпьем? — сказал я. — Очень трудный экзамен.
Федоренко достал из холодильника бутылку какой-то розовой наливки.
— Это не тебе. Угостишь Полинушку.
— Такого уговора не было.
— Не бойся, не яд.
— Может, примешь сам стаканчик?
Федоренко долго смотрел на меня в упор. Я буркнул:
— Очень страшно.
— Ильич, ты все же чего-то недопонимаешь. Поверь, я тебе не враг. Но дело есть дело. Не вынуждай к жестким решениям… Как ты поступишь, если она придет с Трубецким?
— Заставлю его выпить всю вот эту бутылку.
— Ты настроен шутливо, это неплохо. Но учти, ставки в этой игре большие. Намного больше, чем ты думаешь.
Думал я не о ставках. Я думал о том, кто такая Полина? Женщина или чудовище? Я мало что про нее знал. Где она росла, кто ее родители? Не падала ли с лошади затылком об землю? Где-то читал, что женщину можно или любить, или знать про нее все. Третьего не дано. Я не хотел знать про Полину слишком много. Так, самую малость. Чтобы было о чем разговаривать в промежутках.